Я заметила незнакомый автомобиль, припаркованный на стоянке рядом со сверкающим черным «Лексусом» – видавший виды «Вольво» бутылочного цвета с номерным знаком 1990 года, – и задалась вопросом, а не принадлежит ли он Майклу Джонсу, социальному работнику Алекса. Я побежала через стоянку, воспользовавшись брифкейсом для защиты от проливного дождя, когда мужчина в синем костюме выступил из-под каменных колонн, открывая на ходу зонт.
– Сюда! – позвал он.
Я нырнула под зонт, и он прикрывал меня, пока мы не вошли в вестибюль, где Урсула ждала меня у регистрационной стойки. Женщина она высокая, а ее властный вид, красный костюм, густые черные, тронутые сединой волосы и красивое греческое лицо предполагают, что она бизнесвумен, а не психиатр клиники. Урсула входила в состав комиссии, которая принимала меня на работу, и после собеседования я не сомневалась: если мне откажут, то исключительно из-за нее.
«Вы изначально хотели стать врачом общей практики. Почему решили поменять специализацию на детскую психиатрию?»
На собеседовании я положила правую руку на бедро, оглядывая лица членов комиссии – троих мужчин-психиатров и Урсулу, получившую международную известность как за ее достижения в детской психиатрии, так и за хамство.
«Меня изначально интересовала психиатрия, – ответила я. – Моя мать долго боролась с психическим заболеванием, и у меня возникло желание найти ответы на загадки, которые задают подобные болезни». Если кто и знал, какие проблемы создает психическое заболевание – это и социальные табу, и позор, и стыд, вызванный осознанием того, как низко может пасть человеческий разум, – так это я.
Урсула внимательно наблюдала за мной из-за стола комиссии. «Я думала, это серьезная ошибка для любого психиатра – предполагать, будто все ответы могут быть найдены», – как бы между прочим указала она. Шутка с подковыркой. Председатель комиссии – Джон Кайнд, заведующий кафедрой психиатрии Королевского университета, – переводил взгляд с меня на Урсулу, а потом попытался обратить в вопрос неприкрытую насмешку Урсулы.
«Вы верите, что нашли все ответы, Аня? Или собираетесь искать их, получив эту должность?»
«Мои намерения – принести пользу».
Урсула широко улыбнулась мне, протянула руку и крепко пожала впервые после собеседования. Натянутость отношений психологов и психиатров общеизвестна, учитывая различия в наших подходах к лечению пациентов, но я предположила: ее телефонный звонок свидетельствует о том, что трения, если они и возникли на моем собеседовании, остались в прошлом. Затем она повернулась к Майклу, который стряхивал капли с зонта и ставил его на стойку.
– Аня, это Майкл, социальный работник Алекса. Закреплен за ним муниципалитетом.
Тот улыбнулся.
– Кто-то же должен помочь мальчику.
Несколько мгновений Урсула смотрела на него, а потом перевела взгляд на меня.
– Майкл введет вас в курс дела. Мы встретимся позже и обговорим тактику лечения. – Она кивнула Майклу и ушла.
Тот протянул мне руку.
– Спасибо, что приехали в свой выходной день.
Я хотела объяснить ему, что это не просто выходной день, а годовщина смерти моей дочери, но в горле вдруг возник комок. Я склонилась над стойкой, чтобы расписаться в регистрационной книге.
– Знаете, мы уже встречались, – вдруг произнес Майкл.
– Правда?
Он записал свое имя, а вместо росписи поставил какую-то завитушку.
– На конференции детских психиатров в Дублине в 2001 году.
Шесть лет назад. Я не помнила его. Видела, что он мускулистый и широкоплечий, с серо-зелеными глазами, которые смотрели очень уж пристально. Предположила, что ему под сорок, и в нем уже чувствовалась усталость, которую я столько раз замечала в социальных работниках, а в его мимике, жестах, сухой улыбке просматривался цинизм. Хрипотца в голосе выдавала курильщика, а покрой костюма и давно не чищенная обувь говорили о том, что детей у него нет. Спутанные длинные светлые волосы падали на воротник, но запах геля для волос подсказал мне, что сделано это намеренно.