Когда я подъехал к городу, всё стало проясняться, как в городе, так и во мне.
Рассвело уже как над Сьеррами, так же рассвело и моё сознание. Свет осветил горы и дорогу, всё стало тихо и прекрасно, но в то же время душа моя омрачилась от своего уродства. Я такой же как и все, я совсем не такой, каким себя воображал.
Выходит, я притворщик. Но мне не хочется быть притворщиком. Нет, я не такой.
На выручку мне пришла религия. Думая о г-же Нили, которая болеет и молится, о том, как она добра ко мне и ждёт от меня доброты, я вспомнил, что мне суждено стать проповедником, пастырем человеков. Ну вот я и есть пастырь. Охваченный волной эмоций, я отказался от того, чтобы быть Полем Ревером, а стал священником, как мой дедушка, сельским проповедником, который едет на коне за доктором, чтобы спасти заблудшего ягнёнка или овцу, г-жу Нили. Это как бы придавало смысл моей ночной поездке, некий героический смысл, и я снова помчался дальше в город счастливый и грустный. Эта комбинация так часто случалась в моей молодой жизни. Топот конских копыт по спящим улицам, эхом отдающийся в темных, мёртвых домах, придавал мне возбуждение. Я повстречал и промчался мимо молочника, который бог знает что подумал обо мне и моём галопе, но мне было всё равно. Я пригнулся к шее лошади, держал поводья низко как жокей и, повернув вправо по улице, во весь опор понёсся к дому доктора. Бросив поводья у коновязи, я взбежал на крыльцо, позвонил, затем постучал, ещё и ещё раз, пока, наконец, ко двери подошёл сонный слуга-китаец.
- Чего тебе? - спросил он.
- Доктора, живо, - ответил я.
Он повернулся и, хмыкнув, исчез. Его долго не было, и когда он прошаркал обратно, то спокойно кивнул мне: "Заходи". Он провёл меня вверх по лестнице в спальню, где в постели утопал доктор. Когда я донёс до его сознания своё сообщение, он застонал, молча полежал некоторое время, затем поднялся, встал и оделся.
- Г-жа Нили, - говорил он, натягивая сапоги, - отличная, прекрасная женщина, леди, американская благородная дама. Надо спасти её. Быстро одевшись, он спустился со мной по лестнице, но увидев мою лошадь, остановился.
- О, - воскликнул он, - брички нет. Ты приехал верхом. Страшно было, наверное, ехать так далеко ночью, -... и посмотрев на меня...мальчику-то. - Он спросил, кто я такой, и я ответил.
- Молодец, - сказал он, - смелый мальчик. И ты хочешь спасти г-жу Нили. Ну что ж, мы спасём её вместе. Ты своё дело сделал. Пойду возьму бричку и выполню своё.
А ты что будешь делать?
- Буду молиться за неё, - ответил я. - Она хочет этого.
- Так ты будешь молиться, вот как? Я-то хотел выяснить, ты поедешь со мной или пойдёшь домой?
- Джим велел мне идти домой, - ответил я.
- Ага. Ну хорошо, иди домой и молись за г-жу Нили, а я поеду туда и займусь остальным. И может, лучшее из того, что я смогу сделать, так это скажу ей, что ты молишься за неё.
Когда он направился в конюшню, я сел на пони и поехал домой. Когда я добрался до конюшни, уже совсем рассвело. Я обтёр и накормил пони, затем стал на колени прямо в стойле и начал молиться за г-жу Нили. Такое большое удовольствие быломолиться, что я продлил его так, что совсем впал в состояние блаженства.
Взволнованный, я пошёл в дом, поднялся в комнату и попытался уснуть, но безуспешно. Я помолился ещё и обнаружил для себе нечто новое: радость молитвы.
Очевидно свет её отражался на моем лице, когда я пришел к завтраку. Все уставились на меня, и все, кроме отца, что-то сказали.
- Как...? - начала одна из сестёр, - почему...? - протянула вторая. Что у тебя болит? - воскликнула матушка.
- Ничего, - буркнул я, но немного спустя не удержался и рассказал всё: о болезни г-жи Нили, о ночной поездке, о докторе и...и молитвах. Установилось всеобщее восхищение мной, как я заметил, кроме отца. Он строго посмотрел на меня и, наверное, сказал бы что-либо, если бы мать не перехватила этот взгляд и не прервала его: "Ну, Джозеф". Он подчинился, схватил утреннюю газету и стал читать.
Следующие несколько дней были великолепны. я то ликовал, то был меланхоличен, беспокоился о состоянии г-жи Нили, которое было серьёзным. Доктор лишь покачал головой и рассказал мне об этом по возвращении оттуда в первый раз. Он послал туда сестру с лекарствами и сам собирался поехать туда в тот же вечер (в субботу). Я же хандрил в воскресенье утром и скорбя направился в церковь, где молился от всей души и даже всплакнул.
- Да он просто упивается этим, - услышал я как отец буркнул матери, когда мы выходили из церкви. Она же расстроилась, рассердилась и велела ему заткнуться. Я тоже оскорбился, но постепенно понял, что так оно и есть. Что же это было? Я был несчастен, мне было очень плохо и всё же... и всё же я был счастлив. Я молился, чтобы г-жа Нили поправилась, я хотел, чтобы она выздоровела, и всё же... всё же я видел и стал перед фактом, что ни за что на свете не хотел бы, чтобы она не заболела.
Днём я собирался ехать на ферму. Сначала зашёл к доктору, который был действительно встревожен. "Она очень, очень больна, - сказал он, - но мы должны спасти её. И спасём. Ты ведь молишься? - Я ответил, что да. - Ну вот и хорошо, -продолжил он, - я ей так и сказал. - Он дал мне какие-то лекарства, и я проехал долгих семь миль с возвышенным чувством, что я, наконец-то, действительно приношу кому-то пользу.
Джим был одет в воскресную городскую одежду и выглядел испуганно. Я не видел ни г-на Нили, ни, разумеется, пациентку. Сестра же была на кухне и тоже не видела меня. Она даже не посмотрела в мою сторону. Я же остался с Джимом, которыйнакормил и вычистил мою лошадь. Пока мы сидели на верхней доске забора загона для скота, он так хорошо рассказывал о г-же Нили.
- А мне казалось, что она тебя недолюбливает, - заметил я.
- Гм, - отозвался он, - да она всегда делает вид, что сердится. Уиллу понадобились годы, чтобы поверить, что она любит его, даже ему. А ты. Вспомни, как она вроде бы рассердилась на тебя за то, что ты хочешь просто питаться здесь. Я же тебе доложу, что эта женщина настолько преисполнена любви, что ей приходится притворяться сердитой, злой и холодной. Эта женщина из тех лицемеров наоборот... ну совсем не так как мы.