Когда-то здесь, на Вихляевской горе, мальчишками мечтали они с Виктором о небе, завидуя птицам. Глядели, как коршун свободно плавает в небесной выси, уходя и утопая в ее глуби. Не жаворонку завидовали, не ласточке - быстрым, но малым птахам, - а тяжелому коршуну. Казалось, могучим крылам его под силу вознести мальчишечью плоть туда, в небеса. Мечталось и снилось... Покойный лёт - грудью на ветер, - и омывают тебя воздушные струи и солнце, и безмолвно плывет внизу земля; замереть и парить золотою пушинкою, лишь кровь свою чуя да гулкое от счастья сердце.
Мечтали, и многое будто сложилось. И Виктор летал. Но как? Ревущий мотор и железо. Не полет, а движенье, наперекор и во зло земному веленью.
Конечно, иное грезилось. И прав был Виктор: не более чем игрушка все их дела. А жизнь? Сколько золотых дней уплыло, И вот уже нужно считать остатние. Уходят товарищи, уходят и зовут. И прав, наверное, Виктор: все золото дней истрачено зазря. И те, что впереди,- не слаже. Как льстили ему в Москве слова министра: "Ваш новый опыт... ваша энергия... воплотятся и помогут... многого ждем..." - льстили и обещали многое. Теперь же Хурдин с тоскою понимал, что ожидает его лишь новый, необмятый хомут.
Дерзкая мысль, подсказанная Виктором: все бросить и уйти, мелькнула в голове. Вспыхнула и сразу погасла. Хурдин знал, что никогда не сможет уйти. Его не поняли бы ни жена, ни дети, ни товарищи, ни родная мать. А сеть человеческая с ее теплыми узами была необходима для Хурдина.
Внизу, под горой, к Вихляевке катила повозка с бочкою. Легкой рысью спешили кони, возница развалился на передке. И, провожая его взглядом, Хурдин почувствовал зависть. Вот так бы ему все долгое лето катить на повозке полями. Катить и катить по нескончаемому лету.
Он проводил глазами повозку, поднялся и побрел под гору, к садам и хутору.
К смородине он все же свернул и пошел от куста к кусту, от сладкой ягоды к той, что еще слаже.
В одной из прогалин наткнулся Хурдин на велосипед с тележкою. Это был велосипед мальчика. Хурдин огляделся, прислушался и пошел на звук.
Мальчик косил. Полоска, что лежала меж придорожными березами и смородиной, заросла травой. Косилось нелегко. Тяжеловата была косенка, хоть и малая, и вязовое косье не охватывала рука. И потому мальчик тянул косу резко, ударом, так что качалась голова на темном стебельке шеи. Трава была жилистой перестой.
Хурдин решил помочь. Он подошел сзади и сказал:
- Здравствуй, работник. Как дела?
Мальчик обернулся, в темных глазах мелькнул испуг.
- Да ничего... - ответил он, опуская взгляд.
- Для коровы?
- Козам,- ответил мальчик.
- Мать велела тебе косить?
- Чего велеть, я и сам неглупой,- ответил мальчик сдержанно, но с досадою.
Хурдин это понял.
- А я и забыл, когда косил,- сказал он. - Давно-о... Не дашь попробовать? Любопытно: забыл или нет?
- Попробуйте,- ответил мальчик.
Опустившись на колено, он подправил косу бруском и подал ее Хурдину, добавив:
- Она вам не с руки.
Конечно, косье было коротко, и Хурдину пришлось чуть не к земле присесть. Мальчик не выдержал, прыснул в кулак и отвернулся.
Хурдин маханул косенкой высоко, по маковкам. Второй замах взял ниже и вонзил носок в землю. Вытянул его, очистил, и снова косу поднял. Но ничего не получалось. Одно дело - забыл, другое - косенка игрушечная. В две минуты упарившись, Хурдин сдался.
- Нет,- сказал он. - Не могу.
Честное признание смягчило мальчика.
- Конечно... привычку надо. Надо держать ее вот так,- он косу взял и махнул ею, подправляя испорченное. И после двух-трех взмахов его ровная кошенина осталась да валок травы.
- А много у тебя коз?
- Три.
- Ну, и накосишь?
- Накошу помаленьку. Кто за мной гонит? Мамка вот придет, с Ленкой будет сидеть, так запросто.
Мальчик махнул рукой. А рука была детская, хоть и темная, но еще с детской нежной кожею. Стертые и засохшие волдыри мозолей светлели на ней. Хурдин стоял и глядел, а мальчик на него. Но пора было уходить, не мешаться. И Хурдин ушел.
Ягоды его больше не занимали. Он шел, порою оглядывался, и за кустами смородины, а потом за березовой зеленью виделся ему мальчик, мужичок с ноготок.
* * *
Хорошо было сидеть возле кухни, под грушею. Зыбилось по земле пестрое рядно теней и солнечных пятен. Белые капустницы в палисаднике присаживались и вновь устремлялись в пыряющий полет. Большая стрекоза, скрежетнув жесткими крыльями, села на высокую былку и замерла, сияя под солнцем переливами золотого, зеленого и алого цвета. Молодая гусыня с поздним выводком, гагакая, вошла во двор. Поперек клюва у нее стрельчатым усом торчало большое перо. Хурдин позвал:
- Мама, мам...
- Чего, сынок? - вышла из кухни мать.
- Зачем у гусыни перо в носу?
- Где? - посмотрела мать и засмеялась. - Какой-то ты, вроде и не я тебя родила. Все перезабыл. Бьет она гусяток, дура глупая. Вот перо и вставили, чтоб не могла тронуть.
- А-а-а,- понимающе протянул Хурдин и оправдался на материн упрек: Откуда мне помнить, сто лет не видал. А цыплят... Мам, я уж цыплят и забыл, какие они есть.
- Раньше вы их от коршунов стерегли. Ныне-то коршуны перевелися, а бывало...
Но иная мысль пришла к Хурдину, и он сказал:
- Я-то еще что, а вот Герка с Володей и не видели сроду цыплят. Только в кино.
- Они бабку-то родную лишь в кино видали,- осуждающе сказала мать,- не токмо что цыплят.
Хурдин опустил глаза, вздохнул, и мать его пожалела:
- Да чего ж, раз жизнь такая пошла... - и перевела разговор на другое: Я, сынок, ныне на работу хочу с обеда. Управляющий просил. А как же... не могу я отказать. Из его рук живем. А ты, сынок, мне окажи помочь. На картошке жуков поморить надо. Сумеешь?
- Конечно,- ответил Хурдин.
В ту пору, позванивая ведрами, к колонке подкатил мальчик на велосипеде, и мать крикнула ему:
- Сережа! Ты ныне сбирался жуков морить?!