Мама опять всё вынула и начала сама упаковывать. Конечно, зубная щётка поместилась, а всё самое необходимое осталось. Родители ничего не понимают в таких вещах, как бечёвка, проволока, гвозди или, к примеру, кусок старой автомобильной шины. Совсем малюсенький обломок доски и тот не уместился. Я чуть не заревел: ведь в лагере человек иной раз жизнь готов отдать за кусок проволоки или несколько крепких гвоздей.
И тогда я сказал маме прямо, что каникулы мои уже отравлены, что она совершенно не ценит мою бережливость и я предпочитаю остаться дома.
— Какую ещё бережливость? — спрашивает мама.
— А такую: я, например, собирался потерять в лагере только один носовой платок, а ты положила в чемодан целых три. Значит, когда я их потеряю, ты снова будешь рассказывать, как вы с отцом в поте лица на меня трудитесь, а я думаю, будто всё с неба валится. Так вот, ничего подобного я не думаю и потому хочу взять с собой только один платок.
— И потерять?
— Но я же не виноват, что у человека нет кармана, как, например, у кенгуру. Животное, а устроено гораздо лучше, чем люди: карман прямо в шкуре, на брюхе! Когда кенгурёнок спит, бегает или купается — всё равно карман при нём, и туда можно положить платок…
— Кенгуру обходятся без носовых платков, — говорит мама.
— Вот видишь! У кенгуру вечный карман, и то от него мама не требует, чтобы он носил носовой платок!
— О, пресвятая Мария! — воскликнула мама. — Как бы я хотела, чтобы ты не плёл таких глупостей!..
Я обиделся, но мама даже внимания на это не обратила: заперла чемодан и ушла в кухню — приготовить мне еды в дорогу. Я, конечно, успел вложить в чемодан пяток гвоздей, моточек проволоки, клубок бечёвки. Но доска пропала: мама унесла её на кухню.
На вокзал я хотел ехать один, но мама заявила, что усадит меня в вагон собственноручно, иначе она ночью глаз не сомкнёт. Ведь никогда не известно, какое чудо может со мной приключиться. Она ничуть не удивится, если по дороге в лагерь я сверну куда-нибудь и высажусь на луне.
Эта мысль мне понравилась. Вот бы правда на луне очутиться.
Стыдно мне было ехать по городу с мамой, будто я маленький. Но на вокзале я увидел, что все ребята были или с мамами, или с папами, а некоторых даже вся семья провожала. Толчея страшная!
К счастью, начальник лагеря приказал прощаться побыстрее, построил нас парами и вывел на перрон. Родители остались за оградой. Они ещё долго что-то кричали — никто ничего не слышал, но догадаться было не трудно.
Все ребята хотели сидеть у окна, но, конечно, к окну пробились только самые сильные. Я тоже высунулся, хотел маме платочком помахать — мол, будь спокойна: еду! Но в эту секунду паровоз рванул, и какая-то женщина, ехавшая вместе с нами, схватила меня сзади за ремешок от брюк; я, конечно, испугался, и ветер вырвал платочек из моих рук.
Славное начало!..
Я огорчился, но ненадолго. Ведь от огорчений можно заболеть, а мама мне болеть не велела.
В вагоне было весело и шумно. Один только Ва́цек — он тоже живёт на нашей улице — грустный сидел у окна. Наверно, жалел, что без мамы едет. Я давно заметил, что он очень привязан к дому. Никогда не увидишь его одного: то с мамой, то с папой или даже с маленькой сестрёнкой, которую ещё в коляске возят. А чаще всего — с собакой. Очень семейный человек!
Едва поезд тронулся, все почувствовали, что страшно голодны. Распаковали свои запасы и принялись за еду. Только Вацек не притронулся к своему пакету. Всё смотрел в окно, прижавшись к стеклу носом. И на нас — никакого внимания. Я заметил, что у него глаза мокрые. Плакса!
Но То́мек — он сидел возле меня — всё объяснил; оказывается, у Вацека вчера любимый пёс попал под грузовик и сразу умер. Томек даже помогал хоронить этого пса.
— Мы выбрали красивое место — в садике, под кустом сирени, — рассказывал Томек, — и большой такой камень сверху положили. Да, это страшное горе!..
Тут к нам в купе заглянула та женщина, что меня тогда за ремешок удержала. Ребята наперебой стали расспрашивать её насчёт того места, куда нас везут.
— А лес там есть? — спросил Ро́мек.
— Есть, и большой.
— А дикие звери в нём водятся?