От Стеллы не укрылось, как я внезапно помрачнел – так, что даже забыл про недоеденный ломтик тоста и уставился в сторону невидящим взглядом.
– Я все понимаю… мы с тобой все обсудим после завтрака, – молвила женщина.
Она смотрела на меня, внимательно и ласково.
Она имела в виду, что мне следует оставить все беспокойство на потом… но как же я мог освободиться от тяжкого бремени переживаний?
Но я прислушался к ней. Я улыбнулся – выжал из себя все, на что была способна моя нижняя часть лица, – и согласился.
Хлеб я так и не доел, зато по примеру Виктора съел конфету, свернув из фантика кузнечика.
Когда она осторожно мазала мое рассеченное ухо и подбородок мазью, я покорно терпел, чуть вздрагивая от каждого ее прикосновения. Я знал, что она вела бы себя так, случись подобное с ее собственным сыном… однако ничего такого с Виктором не могло произойти – ибо его мать никогда не посмела бы причинить ему вред.
Виктор тем временем убирал со стола в столовой (он, к моему изумлению, не капризничал и не отказывался от работы по хозяйству, когда это изредка от него требовалось), и мне казалось, мы со странной артисткой одни на всем белом свете.
Когда она вот так склонялась надо мной, сидя рядом в непозволительной близости, трогая меня без пренебрежения и отвращения, кровь закипала, и я чувствовал себя живым.
Мне порой начинало казаться, что я слишком привязан к ней, я слишком реагирую на нее… но умом я понимал природу этих чувств. Я все еще оставался ребенком – всеми покинутым ребенком, жаждущим ласки и материнского тепла – и потому жадно пользовался любой возможностью наверстать упущенное.
Пусть даже от абсолютно чужой женщины.
Она была очень красивой – я заметил это еще впервые увидев ее в вагончике. Она была еще красивей Мадлен… я уже давно перестал их сравнивать, однако воспоминание о жестокости матери вспыхнуло в груди старой обидой.
Я разочарованно вздохнул, когда Стелла отстранилась, проверяя на глаз результат своей работы.
От обработки спины я отказался – утопая в противоречивых эмоциях, я бы, вероятно, не выдержал сладкой пытки под ее пристальным и мягким взором, касающимся моего обнаженного и уродливого тела.
Она до сих пор не заводила неприятную тему, однако, я признавал, она имела право спросить меня прямо обо всем. Я еще не решил, что буду отвечать на те или иные вопросы, оставив львиную долю ответственности на импровизацию.
– Я должна тебя спросить, Эрик, – ожидаемо начала она, выпуская воздух через нос и нервно теребя подол платья. – Как часто твоя мама тебя бьет?
Стелла не спрашивала, бьет ли вообще… она спросила, как часто. Эх, почему она такая проницательная?
– Не очень часто, – выдал я.
Я понятия не имел, как оценивать частоту – раз в неделю для профилактики или два раза в неделю по поводу; все зависело от ситуации, причем, от меня нисколько не зависящей.
– Я не могу вмешиваться в ваши отношения, я не имею права… надеюсь, ты меня понимаешь, – изрекла она, пытаясь поймать мой взгляд. – Я не имею права осуждать ее, потому что я понятия не имею, что у вас происходит за закрытыми дверями…
Я слышал горечь в ее голосе, я различил досаду и злость. А что было бы, если бы она имела право? Забрала бы она меня из этого ада, спасла бы несчастного Эрика?
– Она вполне может обвинить меня в том, что ты эту ночь провел у нас – она же может подумать, что я тебя украла.
Я внезапно хихикнул, сам поражаясь своей неуместной реакции. Женщина дотронулась до моей коленки, но тут же убрала руку.
– Я хочу помочь тебе. Если ты знаешь, как будет правильно, я все сделаю. Только не молчи и не скрывай того, что может быть важно.
Звучало очень многообещающе, но стоит ли верить в чудесное избавление? И в самом деле, она не решится меня красть… я по глупости считал, что я, действительно, собственность Мадлен, которую она, каким бы ни было презрение матери ко мне, никуда от себя не отпустит.
Я впервые подумал, что моя мать, вероятно, сошла с ума, зациклившись в собственном страдании, стремясь утопить меня прежде, чем утонет сама; я был ее личным мучителем, персональным проклятием, в которое она с болезненным удовольствием погружалась снова и снова.
Она калечила меня физически и эмоционально, мстя за причиненный ей ущерб.
Да я тоже был болен – я, умом осознавая, что в моем уродстве нет моей вины, покорно терпел наказания, считая их заслуженными.
Я не мог разорвать порочный круг. Даже ради Стеллы – я с ужасом понял это – я сейчас не готов был отказаться от привычной травматичной реальности.
– Мадам, все не так страшно, как вы думаете, – в глубине души обливаясь слезами, лгал я. – Я сам виноват. Если я буду вести себя хорошо, этого не повторится.
Она не верила мне. Но она уважала мой выбор.
Напоследок, стараясь заложить семечко здравомыслия и надежды в мое истерзанное сердце, она добавила:
– В любом случае, знай, что я всегда помогу тебе. Обращайся к нам в любое время и по любому поводу. Здесь всегда тебе рады.
Я задыхался от удушающего чувства признательности, и огромных усилий мне стоило не броситься ей на шею и не разрыдаться.
Когда я демонстративно вернулся домой через парадный ход, Мадлен сидела в гостиной и что-то вышивала. Бросив на меня короткий взгляд, она никак не отреагировала и ничего не сказала.
Я так и не понял, расстроил ли я ее или обрадовал своим появлением – нуждалась ли она настолько в персональном мучителе, или же мой окончательный побег (когда-нибудь это произойдет) все же будет для нее избавлением.
========== 12 ==========
Прошла неделя. Погода испортилась, и на улице, в моросящий и холодный дождь, уже невозможно было долго находиться. Мадлен так и не поставила решетки на окна, и выждав два дня, пока мои синяки и ссадины заживут, а мать забудет неприятный инцидент, я вновь покидал комнату прежним способом.
Осень, как мне казалось, наступила внезапно и не вовремя – золотые листья на густой лужайке, из которых мы собирали фигурки зверюшек и приносили матери Виктора, превратились в бурые лужицы, а зеленая изгородь, отделявшая наши дворы, начинала редеть и чахнуть.
Пожалуй, еще недавно я в жаркий летний день подглядывал за артистами в масках, знакомился со Стеллой в собственном саду, высматривал за забором силуэты Виктора и его матери.
Теперь декорации поменялись, однако моя привычка и еще более возрастающая потребность проводить с ними время, осталась.
Иногда с Лео и Виктором, но чаще вдвоем с сыном Стеллы, мы играли на веранде. Я с досадой отмечал, как он многому научился за этот месяц, в том числе и от общения со мной.
Мы все чаще соревновались в остроумии и смекалке, стремясь доказать друг другу – и, как я сразу догадался, Стелле, – кто из нас более достоин похвалы.
Он не осознавал, как порой больно ранит меня его естественное очарование и неоспоримое преимущество в некоторых вещах – ему достаточно было сложить бровки домиком и округлить свои серые глазки, чтобы получить желаемое, – а я скрипел зубами от злости и раздражения.
Мать позволяла ему почти все, что он просил; он, словно ранее не замечая своих способностей до встречи со мной, сейчас оттачивал свое мастерство манипуляции, имея конкретный стимул.
Мы словно делили его мать между собой – я все больше сомневался каждое утро после пробуждения, стоит ли опять идти на поле битвы за внимание женщины, чьи ласковые прикосновения (пусть даже к плечу – она старалась не злоупотреблять моим расположением, решаясь лишь изредка гладить меня по руке в моменты особенного душевного единения) были самой желанной наградой за любое испытание.
Когда Лео завел разговор о соседских девчонках, меня словно осенило.