— Может быть, он умер? — спросил он таким голосом, который не смог скрыть переполнявшее его чувство скорби.
— Какой же он мужественный человек, этот Болван! — заключил я.
Слезы восхищения силой духа всеобщего любимца захлестнули меня, когда я увидел, как он тщетно пытался подняться, несмотря на то что его тело била лихорадка. Я дал себе слово, что поступлю точно так же, в случае простуды или даже диареи, если на кону будет стоять победа в кроссе. Мое сердце сжалось при этой мысли.
— Мамору, посмотри на себя, ты плачешь, — попенял мне Кэндзи, у которого глаза тоже покраснели от слез.
— Мамору, Синити, идите, — поторапливала нас мама. — Давайте, пора обедать. Вы сегодня потрудились на славу.
Я все никак не мог решить, куда положить свою грамоту. Так и не придумав ничего стоящего, я сидел за столом и нервно теребил награду.
Папа к нашему приходу, как всегда, уже набрался. Его немного развезло, и речь была путаная.
— Папа, я занял первое место. Вот моя грамота, — я искал признания у родного человека.
— Да я уже видел это много раз, хотя все равно ты проявил себя. А теперь ешь, ешь давай.
— Ты мог бы похвалить меня, — не знаю почему, но меня задела холодность отца.
— Хорошо. Ты, Мамору, молодец. Я горжусь тобой.
В тот день после моего замечания папа даже в сильном подпитии оставался необыкновенно милым.
— Синити, отложи, наконец, свою книжку и ступай поешь.
Синити не промолвил ни слова с тех пор, как пришел домой. Он с большой неохотой сел за стол и тихо стал возить палочками по плошке.
— Синити, как прошел твой кросс? — поинтересовался отец, но Синити упорно молчал.
— Ну, так как ты его пробежал, Синити? — настойчиво вопрошал отец.
— Синити первый приблизился к финишу, — вставил я, не в силах терпеть вид надутого брата с его мрачным выражением лица.
— Заткнись, Мамору! — оборвал меня Синити, не поднимая глаз.
— Понимаю… Так значит, ты пришел почти первым, вот оно что.
— Все остальные упали в лужи, но когда Синити вот-вот должен был пересечь финишную линию, он… — взахлеб рассказывал я, но Синити снова рыкнул на меня:
— Я сказал тебе — заткнись!
Хотя Синити грубо перебил меня, он все еще не мог от стыда глаз поднять.
— Я знаю, что ты тоже хотел победить, — тут я вспомнил шоколад Пучеглазой Гран.
— Мамору, успокойся и ешь, — сказала мама, напустив на себя суровый вид, но в ее глазах при этом прыгали смешинки.
Папа тоже улыбнулся, поднеся ко рту чашку сакэ.
— Но, Синити, ты ведь был так близок к финишу, — смягчилась мама.
— Очень, очень близко, — согласился я.
Синити почесал затылок и застенчиво улыбнулся. Судя по его виду, мы решили, что он немного оттаял.
— В следующем году, Синити, ты обязательно победишь, — ободряющим тоном сказал наш отец, а Синити продолжал чесать голову, залившись от смущения румянцем.
Я предполагал, что он сильно сожалеет о том, что не дотянул до финиша. Думаю, его выводил из равновесия вопрос о том, почему остальные бегуны один за другим завалились на дистанции. Моему брату было невдомек, что, может быть, где-то там, в небесной канцелярии, ему дали шанс проявить себя на этом поприще, но он им не воспользовался в полной мере. Я представил себе, как его гложет совесть от этого ужасного промаха при столь удачно сложившихся для него обстоятельствах, приведшего к плачевному, но логическому завершению дня.
— Синити, еще бы чуть-чуть, и ты бы победил, — неустанно твердил я.
— Да, да, еще бы чуть-чуть, — вторил он мне.
— Синити, ты помнишь свой последний день спорта в начальной школе? Тот злосчастный кросс? Ну помнишь, когда ты почти пересек финиш? — напрямик спросил я брата.
Надо отметить, что я нисколько не сожалел о своей предполагаемой бестактности, потому что хотел освободиться от сомнений, много лет бередивших мою память.
— Ну и вредный же ты! Ну что ты ворошишь прошлое? Думаю, пора забыть обо всем, — вспылил Синити.
Его разрумянившееся от алкоголя лицо теперь уже приобрело свекольный оттенок. Очевидно, он вспомнил тот день во всех подробностях так же живо, как и я.
Каюсь, возможно, на некоторые детали моей памяти и не хватило.
— Интересно, а что сейчас поделывает наш Болван, Синити? Ты знаешь что-нибудь о его дальнейшей судьбе? — Мое любопытство шло рука об руку с щемящей душу ностальгией по ушедшему детству. — Помнишь, он тогда нас так напугал. Знаешь, Синити, когда я вспоминаю наши спортивные праздники, первое, что приходит мне в голову, — это Болван в кимоно с подбоем.
— Неужели ты ничего не знаешь про него? — удивленно изогнул брови домиком мой брат. — К твоему сведению, Болван теперь не кто-нибудь, а президент строительной компании. У них такой представительный офис в четыре этажа прямо у станции Кита-Сэндзю, и судя по всему, фирма идет в гору.
— Неужели? — я на мгновение оцепенел. — А я-то грешным делом подумал, что Болван не мог даже написать свое имя.
Эта новость обескуражила меня. Болван — парень из нашей школы с великолепными спортивными задатками, ставивший рекорды быстрыми ногами и, по мнению всех, не обладавший хоть какими-нибудь способностями к наукам, стал президентом процветающей компании. Кто бы мог подумать!
Мой брат громко рассмеялся:
— Жизнь не измеряется уроками, пройденными в школе. И ты знаешь это лучше, чем кто-либо, Мамору.
— Да, ты прав, — я и не думал опровергать эту истину.
Закрыв глаза в безмятежной полудреме, я улыбнулся. На меня снизошло редко возникающее ныне чувство блаженства, и я тут же представил себе Пустоголового в сегодняшней ипостаси. Помню, ноги его в тот день провала тряслись как желе, но ничто не могло сломить его победный дух и заставить отказаться от участия в гонке. Он рвался в чемпионы. Он просто бежал, бежал и бежал…
Мне пришло в голову, что может быть, я слишком много выпил.
Звездное гнездо
Я старался не отставать от своего брата, который ехал на велосипеде. И несмотря на все усилия, еле переставлял ноги, а чтобы не упасть, уцепился покрепче за седло и тут же услышал грохот металлических частей телескопа. Я всегда заканчивал восхождение на холм в том состоянии, когда мое внутреннее «я» говорило: «Дальше ты не сможешь ступить и шага». Но в тот день мне легко далась эта задача. Я старался регулировать вдох и выдох во время бега, хотя, как правило, при столь интенсивной нагрузке моя грудь просто ходила ходуном от сбившегося дыхания.
— Взгляни вон туда, — сказал мой брат Хидэо, указывая на горизонт.
— Это Большая Медведица, — угадал я.
— Верно. Растешь на глазах, — с удовлетворением кивнул брат.
В том районе, куда мы так торопились, располагалась наша личная обсерватория. Хидэо ею руководил, а я являлся его заместителем. С тех пор как мы переехали в Осаку, мы приходили сюда почти каждую ночь, богатую на звезды, когда небо не застилалось пеленой облаков.
В конце августа умер отец, и после его смерти мы с мамой и старшим братом вполне сносно устроились в Осаке. Небесный простор, открывавшийся нашему взору из новой квартиры в этом городе, где вечерние огни напоминали свет далеких звезд, казался нам не таким, как в Токио.
— Ночь в Осаке ослепляет, — каждый раз жаловалась мама, укладываясь спать.
По этой самой причине я мысленно сравнил огни ночной Осаки с блестками губной помады, увиденной однажды у подружки моей мамы.
С другой стороны холма ночное небо видно как на ладони, и оно кажется живым организмом. Большая Медведица, которую показал мне мой брат в первое же наше ночное бдение, снизу была видна так отчетливо, будто бы ее отштамповали на северном полушарии небосклона.
Хидэо принялся разгружать и монтировать наш телескоп с зеркалом пять сантиметров в диаметре, который мы для сохранности перевозили в багажнике велосипеда. Это был подарок отца брату на день рождения, но именинник не уставал повторять, что он принадлежит нам обоим.