Выполнив просьбу, он вернулся и протянул старшему пачку пятирублевых бумажек. Старший, однако, не шевельнулся, деньги взял молодой.
— Х-хо! — выдохнул он с чувством удовлетворения, затем отделил от пачки одну бумажку и протянул мальчику. — За труды. Бери, бери, — добавил он, заметив его смущение, и ласково ощерился. Тут у него во рту вспыхнула золотая фикса.
Мальчик взял. Он следил, как они неспешно удалялись по тротуару, минуя один дом за другим и наконец вошли в ворота последнего двора — того, где в липовой рощице стоял барак с дурной славой.
Они скрались, а он пошел дальше, по своим делам, теперь уж не вспомнить, каким — да и не изменились ли моментально его планы в связи с тем, что он нечаянно стал обладателем приличной суммы? Да, он шел, приятно переживая встречу с незнакомцами, и тут только вдруг почувствовал что-то странное в том, что произошло. Почему они сами не могли зайти в сберкассу? Уж не собирались ли они ее ограбить? Но что нового они могли узнать, послав его туда? Они даже не спросили его ни о чем. Но что-то преступное, что-то, чего он не мог понять, содержалось в их странном поручении.
Больше он никогда не видел эту странную парочку. Тогда он, конечно, не придал этому никакого значения. Но теперь подумал: странно. Если жили в бараке, как бы они не попались ему на глаза еще хоть раз? Или они остановились там ненадолго у знакомых?
— Не было на одном из них солдатского ремня с пряжкой? — спросил он у рабочего, который как раз затянулся догорающей папиросой, швырнул окурок и собирался уходить. — Ремня солдатского не было на одном?
— Какой ремень? Говорю же вам: одни кости…
И все же… Это могли быть они. Но тогда что же — в бараке жила шайка фальшивомонетчиков? Господи, неужели так могут выглядеть фальшивомонетчики — шпанистый парень и мужик в обтерханном брезентовом плаще? Или их держали на подхвате: производить размен фальшивок? Но за что тогда было убивать? Кто знает, какие страсти разгораются возле печатания фальшивых денег… Что-то не поделили, в чем-то были заподозрены… А может, их и убили в тот самый вечер и оттого он их больше и не встречал? Подумать только, треть века пролежали встреченные им незнакомцы под дурным бараком, в ста шагах от него… Какая страшная жгучая тайна, прямо-таки как в романах Дюма…
Рабочий ушел. Над котлованом висела, покачиваясь, бадья с бетоном. Из ее щелей обрывались и падали тяжелые капли.
Он сбежал с глиняной кручи, и это маленькое ускорение напомнило о прыжках с крыши дровяника на мягкий, пахучий опил…
Он вошел в пространство двух бывших комнат его семьи и остановился возле багровой кирпичной руины голландской печи. На выходе дымохода из топки, на кирпичном уступе, питаясь нанесенной за несколько лет ветрами скудной горстью почвы, стояла крошечная, напоминающая игрушечные деревца японских искусников, березка. Он приблизился, осторожно раздвинув полой плаща жгучие стебли молодой крапивы и ломая каблуком мощный куст репейника, в котором почерневшие перезимовавшие стволы перемежались свежими зелеными телами. Была еще лебеда в легкой осыпи белесовато-желтого цветения и иные дикие травы, названия которых он не знал.
Он заново воздвигал исчезнувшие стены и вновь оказывался в пространстве, казалось бы, навсегда погибшего детства.
— Чтобы вспомнить, где что стояло, нужно плясать от печки, — пошутил он для самого себя.
Вон там, слева, стояла кровать бабушки. Правее — кровати его и сестры; вот странно, свою он помнил, а сестринскую, какова она была, напрочь забыл и напрасно силился вспомнить. Рядом стояли две так называемые «варшавские», с никелированными шарами на столбиках, кровати отца и матери. Вот здесь стоял царь-буфет. Здесь — книжный шкаф. Здесь — кожаный диван с валиками. Почему их называли кожаными? Неужели это была настоящая кожа? Вряд ли. Однажды они с сестрой расшалились и кидались диванными валиками, а потом увлеклись другой забавой, и один валик укатился к порогу, бабушка вошла, запнулась, упала и сильно расшиблась. Редкий случай, когда он нечаянно причинил боль, потому он запомнился и вспомнился сейчас.
Над диваном на стене на гвоздиках висели фотографии в рамках, из которых запомнилась лишь одна: сын бабушки, неведомый ему дядька, погибший в войну. До войны дядька был актером захолустного театра где-то в Казахстане, бабушка хранила вырезку из местной газеты с рецензией на спектакль, где дядька упоминался в одной строке: был похвален за убедительно сыгранную роль красноармейца. На фотографии дядька стоял на пароходной палубе, опершись на ограждение. Строгое, не лишенное черт мужской красоты лицо и рассеянный, грустноватый взгляд. Но более фотография запомнилась не портретом, а странной конфигурацией: узкий, вытянутый сверху вниз ромб.