А здесь стоял обеденный стол. Великолепный дубовый стол, раздвижной, с перекрестьем, для прочности соединявшим его ноги, на досках этого перекрестья столь прелестно было сидеть и таиться от взрослых, скрываясь под далеко опущенными краями льняной скатерти. Был не только стол, но и дубовые стулья вековечной прочности, окружавшие его, это называлось — обеденный гарнитур, ого-го! Сегодня такой не купишь ни за какие деньги. Когда выезжал, он оставил и стол и стулья новым жильцам, дурацкие были годы, старую мебель стали считать устаревшей рухлядью, ах, какой идиот! Еще, слава богу, хватило ума увезти буфет. Один из стульев к этому времени сломался, неудобно было оставлять в подарок, и он попытался сжечь его в печи. Дрова прогорели, а всунутые среди них ножки и спинка едва обуглились, вот такой это был дуб. Мореный — кажется, так?
Он столь явственно погрузился в прошлое, что непроизвольно сделал шаг в сторону, а потом еще шаг и еще несколько — не мог же он торчать из середины стола, или стоять внутри буфета, или по горло в ящике пианино.
Бабочка с оранжевыми крылышками прилетела и запорхала в его комнатах. Присела на крапивный лист, сложила крылышки, обнажив менее яркую, чем лицевая сторона, изнанку. Посидела, вспорхнула вновь.
Он провел ладонью по краю обеденного стола. Здесь садились впятером, умерла мама — вчетвером, ушел отец — втроем, умерла бабушка — снова втроем, с сестрой и ее мужем. Выехала сестра… За столом пировали его друзья, тазик винегрета, дрянной портвейн в грубых бутылках ноль семь, горки хлеба, зеленый лук, помидоры, стихи в недолгой тишине, крики, вопли, шутейные здравицы, горячие споры до утра, содержание которых улетучивалось невосстановимо.
В июле пятьдесят второго на столе был расстелен ковер, на ковре стоял гроб, а в нем лежала смуглая, с черными запекшимися губами женщина. Крышка была косо прислонена к стене возле дивана.
Мощное тело репейного куста пронизывало стол и гроб. Оранжевая бабочка прихотливыми рваными движениями пересекала то стены, то окна, то печной ход.
Это было, как в калейдоскопе, когда встряхиваешь трубочку, и цветные стеклышки в мгновенье меняют узор. Крапива, репейник, лебеда, порхающая бабочка, но чуть встряхни — воскресный обед за раздвинутым столом, глубокие тарелки на льняной скатерти, тяжелые ложки и вилки темного серебра, стеклянная солонка в крупных треугольных гранях, горка хлеба на резном деревянном блюде с вырезанным по ободу изречением: «Не красна изба углами, красна пирогами». Бабушка, мать, отец, сестра, он сам, звяканье ложек, замечание отца: «Не хлюпай!»
Лето, жаркий, сулящий вечернюю или ночную грозу, душный день, и потому в тарелках багровел свекольник с белоснежной кляксой сметаны, предварительно остуженный в погребе, вобравший прохладу его влажной каменной облицовки; за столом не молчат, идет разговор, губы шевелятся, но слова не различимы, голоса не слышны.
Еще встряхни — тот же стол, вместо скатерти снят со стены и расстелен ковер в густой коричнево-красной вязи восточного орнамента, а на нем гроб, а в нем смуглая женщина.
Встряхни еще — порхающая бабочка и с черными перезимовавшими и свежими зелеными стволами репейник.
Встряхни еще — мальчишка в парусиновой куртке бежит куда-то по важным мальчишеским делам, его останавливают двое, у одного во рту мягко светится фикса, мальчик идет в сберкассу, держа в руке красную денежную бумагу и немного дивясь необычному поручению.
Встряхни еще — и милицейский майор, скрючив пальцы, деловито стаскивает с помертвелого почерневшего зуба золотую коронку.
Летит бабочка, бежит мальчик, в предгрозовой день смуглая, с запекшимися губами женщина задыхается от удушья, плотная черно-синяя туча накрыла пыльные дворы, летит бабочка, немолодой сутуловатый мужчина стоит возле кирпичной руины, над котлованом висит громадная ржавая бадья, из щелей срываются капли раствора, шлепаются на застывший бетон, неровным метрономом глухо чмокая: чвак… чвак-чвак… чвак… чвак… Летит бабочка, бежит мальчик, летит бабочка, стоит мужчина, летит бабочка.