Суббота — это день, когда мама Тина очень рано уходит на работу, чтобы закончить во что бы то ни стало недельный урок; и в этот вечер рабочие возвращаются гораздо раньше на Негритянскую улицу.
Еще до наступления вечера на нашей улице появляются мужчины, которые со смехом и шутками направляются к «дому». Мужчины, очень могучие на вид, одеты кто во что горазд. Затем появляются строгие женщины и смешливые девушки. Молодые погонщики мулов, обнаженные по пояс, победоносно въезжают на резвых скакунах.
В одно мгновение меняется вид Негритянской улицы.
Торговцы из Петибурга[12] в длинных белых балахонах повсюду расположились со своими лотками и корзинами. Медленно притекает землистая толпа с мотыгами на плечах и становится в очередь перед конторой управляющего в ожидании получки.
У некоторых веселый взгляд, праздничная улыбка, беззаботное настроение: здоровенные детины подшучивают над молодыми женщинами; девчонки шушукаются и пересмеиваются между собой.
Другие стоят молча, серьезно, с нетерпением ожидая выдачи денег, и жалуются на задержку.
Есть и такие, которые вообще ничего не говорят, а сидят поодаль на корнях деревьев, устало глядя вдаль. Они неподвижны, только глаза сверкают из-под надвинутых на лоб соломенных и фетровых шляп.
Меня больше интересуют лоточники, наводнившие улицу. Особенно молодые продавщицы земляных орехов в цветастых платьях и ярких платках. При одном их виде мне уже хочется пощелкать орешки.
Толстая женщина, торгующая кровяной колбасой, знакома нам уже давно. Это мазель Зузу́н, продающая сразу с двух лотков — на одном хлеб и колбаса, на другом жареная рыба, да еще жаровня, где на углях подрумяниваются рыбные котлеты.
Вдруг, словно по сигналу, вся толпа бросается к окошку, за которым управляющий выдает деньги. Ему помогают эконом и надсмотрщик.
— Поденщики, — объявляет надсмотрщик, — выплата начинается.
— Амеде́!
— Здесь! — отвечает рабочий.
— Двадцать девять франков пятьдесят.
— Жюлье́н Двенадцатипалый! — продолжает выкликать надсмотрщик.
Рабочих часто записывают по прозвищам, чтобы различать тех, у кого одинаковые имена. Поселок наградил каждого живописным эпитетом, сообразно его внешности и характеру.
Иногда к имени поденщика добавляют имя его матери (или мужа, если речь идет о женщине) или места, откуда он родом.
Так и получилось: Максимилиан Беззубый и Максимилиан Толстоногий; Роза Огуречная и Роза Ассо́н, Адрие́н Ламберто́н и Адрие́н Курбари́ль.
— Жюльен Ашу́н!
— Здесь!
— Двадцать один франк, четыре су.
Жюльен, получив деньги, продирается через толпу, бросает деньги на землю, топчет их, проклинает управляющего и всю его родню, богохульствует, потом, кипя от злобы, подбирает деньги и уходит, ворча:
— Жаль, что я еще не подох, черт побери!
Потом наступает очередь полольщиков, называемых «травяные люди», вскопщиков, работающих сдельно, возчиков, погонщиков мулов, и, наконец, дело доходит до малолетних — старших братьев и сестер моих товарищей, которым мы завидуем по субботам, когда управляющий выдает им столбики никелевых монет, а иногда даже бумажные деньги, как взрослым.
После окончания выплаты вся толпа переливается на Негритянскую улицу. Некоторые выглядят беззаботными и даже довольными. Другие не скрывают разочарования. Они долго разглядывают зажатую в руке зарплату, высчитывая, сколько останется после того, как они заплатят долг в лавочку управляющего. Они покачивают головами, вздыхают: «Э-бе! Господи!» — и уходят понурив голову.
Есть и такие, вроде Асселина, которые вообще ничего не получают: один хлебец, четверть фунта рыбы, бутылка рома в день — и вся его зарплата остается в лавочке плантации. Вот почему Асселин слывет самым расточительным и распущенным человеком в Петиморне.
А для нас, детей, субботний вечер — сплошной праздник. В разных местах торговки зажигают под деревьями факелы, расцвечивая ночь букетами огней.
Мужчины покупают большие хлебцы с золотистой рыбой; лавочка кишит любителями рома. Женщины предпочитают пирожки, а мелюзга обожает грызть орехи.
Ярмарка затягивается до глубокой ночи, продолжается еще долго после того, как мама Тина, выловив меня из толпы, утаскивает домой.
Даже в постели я не сразу засыпаю, настолько я взбудоражен оживлением, шумом, огнями.
И все эти ходящие ходуном плечи и бедра, блестящие глаза и сверкающие улыбки — все это в хмельном самозабвении поет жаркими, словно лесной пожар, голосами и танцует, танцует, танцует…