Потом наступал сбор урожая. Это время всегда казалось нам праздником. Теперь мы могли́ сосать стебли тростника хоть целый день. Мы сами подбирали стебли в полях и сосали непрестанно, и сок стекал у нас по губам на одежду или на голые животы.
А на этот раз мне не надо было никуда ходить за стеблями сахарного тростника. Даже незачем было спрашивать позволения. С самого утра я брал первые же срезанные стебли и сосал их, забавляясь соломенным чучелом, кожурой дерева, какой-нибудь ерундой, слушая пение резчиков, которые вкладывали в песни силу и грацию своих движений.
Я следовал за ними, проникался ритмом их жестов.
Все было восхитительно: полуобнаженные черные и бронзовые тела, блестевшие на солнце; пот, лившийся у них по груди и спине и дававший на солнце такие же блики, как лезвие резака при каждом взмахе руки; шуршание сухих листьев у них под ногами; снопы, брошенные назад и на лету подхваченные вязальщицами, связывавшими десять стеблей в одну связку и сваливавшие десять связок в одну кипу; несмолкаемые песни, прерываемые подчас вздохом или хрипом, вырвавшимся от усилия из чьей-то груди.
В эту музыку вливаются скрип повозок, топот мулов, ругательства погонщиков и возчиков.
Густые напевы, неутомимые мелодии одурманивают, обволакивают меня, я тоже начинаю петь:
От повторения одних и тех же слов на один и тот же мотив песня оседает во мне и переполняет меня грустью.
Я останавливаюсь.
Но все поле продолжает упорно работать и напевать в ускоренном ритме все те же слова на тот же мотив.
Во время сбора тростника рабочие зарабатывали больше денег. В субботу вечером на улице было больше торговцев, и праздник продолжался дольше. Шла игра в кости и в карты под открытым небом вокруг факела или костра, и эти игры часто кончались свирепыми драками.
В поздний сезон мне выпала большая радость — мы с мамой Тиной оказались на поле, через которое протекала река. Вернее, спокойный ручей с заводями, местами совсем пропадающий в камышах, росших по его берегам. Я не знал, откуда и куда он течет, да я и не знал, что реки откуда-то вытекают и куда-то впадают, как люди, отправляющиеся в путешествие. Река для меня была без конца и начала. Просто текущая вода.
Я спрашивал у мамы Тины, нет ли там рачков. Она объяснила мне, что есть, конечно, но здесь их не достанешь руками, как в Газели, потому что у этого ручья дно илистое. Она сделала мне крючок из булавки, прицепила его к бамбуковой палке на длинной нитке, смастерила поплавок из сухого дерева и научила меня ловить рачков на удочку.
Это было чудесно. Затаив дыхание следил я за леской; сердце мое замирало при малейшем движении поплавка. А потом, какой восторг, когда рачок трепыхался на конце лески, а удочка дрожала у меня в руке! С невероятным усердием вытаскивал я ее из воды!
Мне удавалось поймать штук десять — двенадцать в день, а мама Тина уверяла, что я мог бы наловить больше, если бы был внимательнее и терпеливее.
Моему воображению рисовался сказочный мир, в котором жили рачки: долины, тропинки, дороги, поля, дома. И все это в прозрачной воде. Там обитали прозрачные рачки: раки — папы, раки — мамы, раки — дети, и говорили они на своем водяном языке. Когда я вылавливал большого, я считал, что это мама или папа, возвращавшиеся с работы. Я воображал себе неутешное горе их детей, от слез которых в реке прибывала вода. Когда попадался маленький, я представлял себе опечаленных родителей. А если рачок срывался с крючка, я боялся, как бы он не предупредил остальных, что надо остерегаться моего коварного червяка.
Словом, благодаря всем этим забавам я чувствовал себя прекрасно.
МЫ ИДЕМ В ГОРОД
Как-то в воскресенье мама Тина надела чистое платье, заставила меня натянуть штанишки, в которые я еле влез — так давно я их не надевал, — и объявила, что мы отправляемся в Сент-Эспри́.
— Зачем?
— Не твое дело.
Но, продолжая возмущаться моим любопытством, она невольно выдала цель нашего путешествия.