Вначале меня поддерживало самолюбие — я гордился, что справляюсь один, и испытывал большое облегчение при мысли, что мать моя хорошо устроена. Но постепенно я стал чувствовать себя покинутым. Я болезненно ощущал отсутствие матери, мне было тяжко одному в комнате, куда я приходил, чтобы поесть, поспать и снова уйти, где мне не с кем было перекинуться словечком. Некому было ободрить или хотя бы поругать меня. Я не давал себе труда открывать окна и вытирать пыль.
Иногда я соблазнялся и покупал в лицее пирожные на те тридцать — сорок су, которые мама Делия давала мне на хлеб, сахар и прочее. Из-за этого я оставался несколько дней без хлеба или несколько вечеров без керосина. Обуреваемый голодом, страдая от темноты, я чувствовал себя несчастным сиротой.
Постепенно я впал в уныние, которое, возможно, было следствием недоедания. Ибо я плохо распоряжался деньгами, которые мне выдавала мать, питался не вовремя и не досыта.
В классе я не проявлял рвения. Время тянулось бесконечно: я совсем потерял веру в то, что мои успехи в школе помогут мне когда-нибудь изменить к лучшему судьбу моих близких.
Я уступил другим первые места по многим предметам без малейшего сожаления. Никем не руководимый, я проводил время, как мне заблагорассудится.
Часто я пропускал утренние занятия, потому что просыпал. Или дневные, потому что день был слишком жаркий.
Иногда я валялся в постели, иногда отправлялся бродить по городу один или с товарищами, не слишком достойными, зато предприимчивыми. Случалось, мы совершали набеги на фруктовые сады в нескольких километрах от города.
Теперь я досконально изучил Фор-де-Франс.
Предпочтение я оказывал густонаселенным кварталам: Берегу Канала, Сенви́лю, Демосфе́нову мосту. Здесь, среди скопления почерневших бараков, разбросанных как попало по заболоченному полю, где копошились детишки в лохмотьях и суетились крикливые женщины, всегда готовые затеять ссору или затянуть песню, и слонялись ленивые полуголые мужчины, я чувствовал себя свободнее, чем в богатых кварталах.
Больше всего я любил порт.
Район порта, под названием Бордеме́р, поразил меня в день моего приезда в Фор-де-Франс и навсегда остался́ мне дорог.
А между тем Бордемер отнюдь не был живописен. У самой воды начинались кучи обломков, выброшенных морем на черный маслянистый песок. Потом шел ряд оптовых магазинов и складов с облупленными фасадами.
Но для меня порт — это прежде всего суда: пароходы и парусники, стоящие на якоре недалеко от берега. Товары, поступающие из различных портов Франции и Антильских островов, перегружают с этих судов на пузатые габа́ры. Надменные негоцианты, старательные, озабоченные чиновники, а главное, грузчики, с удивительной быстротой расправляющиеся с огромными ящиками, тяжелыми мешками и здоровенными бочками, которые габары выгружают на берег.
Грандиозное зрелище человеческих усилий — все находится в непрерывном движении.
Шум стоял неумолчный: трещали ящики, катились бочки, тяжело шлепались на землю мешки с мукой, крупой или солью. Поскрипывали тележки, грузовики гудками старались освободить себе дорогу.
Мужчины, выстроившись бесконечной цепочкой, несли на головах тяжелые мешки и топали с такой скоростью, как будто бы их тянул за собой невидимый мощный механизм. Я дрожал при мысли, что стоит одному из них сделать неверный шаг или кому-нибудь попасться им на дороге — и катастрофа неминуема!
В этом порту не было никаких кранов, никакой механизации — всю работу, весь шум производили негры-гиганты в набедренниках из мешковины или в рваных штанах. Обливаясь по́том, совершали они свой титанический подвиг.
По берегу моря я бродил обычно после полудня. Я долго разглядывал какое-нибудь грузовое судно, медленно пробиравшееся к рейду, зыркая на город удивленными иллюминаторами. Или другое, стоящее у берега, которое с пронзительными свистками поднимает якорную цепь и направляется прочь из гавани, тяжело покачивая боками, груженными ромом и сахарным песком.
Я наблюдал за людьми, которые извлекали из трюмов пароходов мешки, ящики, бочки, норвежский лес и целые грузовики, оживающие на набережной от прикосновения шоферов.
Поразительны манипуляции черных гигантов, бегающих из конца в конец по борту габар, виснущих на реях, чтобы подвести суда как можно ближе к берегу. А когда габары пристанут, на них набрасывается дикая негритянская орда и растаскивает мгновенно тюки, укатывает бочки и сваливает все это на площадке между морем и улицей.
Постепенно усердие негров придает их движениям какое-то ожесточение, одержимость. В момент наивысшего напряжения кто-нибудь отпускает шутку, и вся команда разражается нечеловеческим хохотом.