Одинокая, похожая на труп, стонет моя бабушка на своей лежанке. Такая больная на этот раз, что наша старая соседка мазель Делис взяла на себя смелость телеграфировать матери.
А меня с ней нет на этот раз, и некому сходить за травами в Отморн или в Фераль. «На краю сада мадам Жан, — сказала бы мне мама Тина, — растет гуйана́на; стебель у нее красный и листья желто-зеленые с прожилками. Они очень хороши против простуды».
Некому подать ей отвар из толомана, которым она только и подкреплялась.
И чем она больна на этот раз?
«Не думаю, — говорила она, — что мои глаза увидят тебя после сдачи экзаменов. Я не увижу цвета первого куска хлеба, который ты сам заработаешь. Зрение у меня становится все хуже. Глаза гноятся. Иногда мне кажется, что взгляд мой застилает целая стая летучих муравьев, так что я не вижу дневного света».
И правда, когда трубка ее лежала на столе на видном месте, она ощупью искала ее по всей комнате, вытянув вперед руки и заклиная святого Анто́ния помочь ей найти ее.
Мысль, что мама Тина может когда-нибудь ослепнуть, казалась мне невероятной. Разве это не величайшее в мире несчастье?
Всю ночь я не мог спать от удушья и сердцебиения. У меня было только желание уехать немедленно вместе с матерью, чтобы самому увидеть маму Тину и убедиться, в каком она состоянии.
— Да не расстраивайся так, — сказал мне Кармен на другой день, — старые люди, как старые машины: они продолжают двигаться по инерции. И часто они прочнее новых. Не печалься же, гляди веселее. Послушай, что со мной сегодня случилось. Это очень смешно.
Но если я и выслушал анекдот Кармена, я не оценил его, несмотря на то, что Кармен умел превращать любую мелочь в забавную историю.
Жожо, когда я сообщил ему новость, был поражен. Потом пробормотал:
— Бедная мазель Амантина!
В полдень вернулся Кармен. У меня не было никаких новостей.
— Ну вот! — воскликнул он. — Значит, ничего серьезного. Признаюсь откровенно, я боялся, потому что такие телеграммы: «Мама больна, папа болен, приезжайте немедленно» — часто посылают, уже когда все кончено. Но раз твоя мать ничего не сообщает — значит, всё в порядке.
Но на другой день мать не вернулась.
Кармен дал мне один франк на хлеб.
В то утро я уже не сомневался, что моя бабушка умерла.
Но я не мог себе представить мертвого лица мамы Тины.
Я думал о том, как пройдет бдение на Фюзилевом дворе. Все будут петь и молиться. Асионис, как и в других случаях, «выдаст» сказки и будет играть на тамтаме проникновенно, с воодушевлением.
Я ясно видел гроб, купленный на средства общины: грубый деревянный гроб, который опустят на веревках в яму на маленьком кладбище с шутками, чтобы сердца присутствующих не так сжимались от стука комьев земли о крышку гроба.
Весь день в ушах моих стоял шум града сухой земли, сыплющейся на крышку черного гроба.
Мать вернулась на третий день утром. На ней было обычное платье, но голову она повязала черным платком с белыми полосками. Она не успела сказать мне ни слова.
При виде траурного платка, страшный звон раздался у меня в ушах, в глазах потемнело. Зажав голову руками, я уронил ее на стол.
Звон в ушах не прекращался, грудь стесняло от сердцебиения, а из горла вырывались рыдания, которые я был не в силах сдержать.
Так продолжалось несколько часов.
Жожо и Кармен приходили, сидели около меня и разговаривали между собой, потому что я не мог отвечать на их вопросы.
Вот и все.
Придя в себя, я опять старался представить мертвое лицо мамы Тины. Но не мог. Тогда я представил вместо нее мосье Медуза, вытянутого, как Христос, на голой доске посреди темной хижины.
Но я не сомневался, что моя мать достала белую простыню, которую мама Тина свято хранила в карибской корзине на случай своей смерти.
Несомненно, ее лежанка была торжественно накрыта этой простыней, а она лежала в платье из черного сатина, которое она надевала два раза в год, по праздникам. Но ни лица, ни щеки, к которой я должен был бы приложиться, я не мог себе представить.
Только руки.
Да, именно руки представлялись мне на белой простыне. Черные, загрубелые, опухшие руки, с потрескавшейся кожей, в складки которой навеки впиталась грязь. Изогнутые пальцы, с наростами и мозолями, с твердыми, расплющенными ногтями, похожими на копыта какого-то неизвестного животного, скакавшего без устали по камням, по бурелому, по мерзости и грязи.
…Эти руки мама Тина тщательно мыла каждый вечер, а особенно тщательно в воскресенье утром, но они все равно имели такой вид, будто прошли через огонь, были расплющены на наковальне и зарыты в землю, а потом вытащены оттуда и окунуты в соленую воду, потом высушены на солнце и, наконец, брошены с кощунственной небрежностью на эту белую простыню в зловонной каморке.