Грозящая нам опасность снова сблизила нас.
— Твоя рубашка не так сильно разорвана, как моя куртка, — утешает меня Поль. — Завтра твоя бабушка наденет тебе другую, а эту зашьет. А мне папа сказал, что, когда я разорву эту куртку, я буду ходить совсем голый.
То, что Поль называет курткой, давно уже превратилось в рыболовную сеть, которая не защищает его ни от дождя, ни от солнца.
По-моему, он чувствовал бы себя куда лучше, если бы ходил совсем голый. Я и сам с удовольствием ходил бы голый. Меня столько раз пороли за то, что я рву одежду. Она лопается в плечах и на локтях во время игры и рвется, когда подлезаешь под забор, под колючую проволоку или продираешься через кустарник.
Если бы мы были голые!
— Я тоже хотел бы ходить голый…
— И я!
Кому не хочется ходить голым по солнцу!
— Э-бе! Давайте попросим наших родителей, чтобы с завтрашнего дня они пускали нас голыми, — увлеченно предлагает Романа.
Я ни за что не осмелюсь обратиться к маме Тине с подобной просьбой и предлагаю:
— Давайте раздеваться, как только наши родители уйдут на работу, и одеваться перед их приходом.
— Нельзя! — кричит Тортилла. — Нельзя нам ходить голыми. Мы уже большие!
ВОЗВРАЩЕНИЕ МАМЫ ТИНЫ
Настал вечер. Скоро вернутся родители. Нас накажут. В предчувствии порки наша тревога все возрастает, мы перестаем играть, болтать и веселиться. По правде говоря, у меня нет никакой веры в пучок травы, который я сжимаю в руке.
Ах! Если бы можно было стать нечувствительным к ударам палки по икрам! К ударам хворостины по спине!
Мы уже не раз думали об этом. Но придумали лишь несколько уловок для того, чтобы сократить количество ударов.
— При первом же ударе, — говорит Орели, — я начинаю кричать как зарезанная. Даже моя мама не выдерживает моего крика. Шлепнет еще разочек — плюх! — и заорет: «Хватит, замолчи ты!» Я начинаю кричать потише и вою все время, пока мама ворчит, а когда у нее злоба пройдет, я перестаю.
— А я, — говорит Романа, стуча себя в грудь, — гордая негритянка. Как бы больно ни бил меня папа, я не пикну. Мама говорит, что я вся в бабушку, у которой характер был железный.
Мимо проезжает на своем муле мосье Габриэль — эконом. Рабочий день для поденщиков закончен. Не замедлит появиться и мама Тина.
Я не пойду ее встречать. Наверное, никто из нас не пойдет встречать родителей сегодня. Мы боимся.
Мы расходимся, каждый к своему дому, и ждем.
Уже проехали верхом на мулах злые погонщики, размахивая кнутами и громко ругаясь.
Съежившись на пороге хижины, я изнываю от тоски и дурных предчувствий.
Как мрачен вечер: тропинки тонут во тьме, крыши хижин посинели, отяжелевшие листья кокосовых пальм обвисли; и длинная вереница измученных непосильной работой мужчин и женщин выползает из тьмы сахарных плантаций, как процессия духов, направляющаяся на страшный шабаш!..
Я с ужасом жду появления одного из этих духов, возвращение которого не сулит мне ничего хорошего.
— Что с тобой? Устал бегать по владениям беке? — спрашивает мама Тина.
Когда она начинает с таких вопросов, дело обычно кончается плохо.
Я сразу теряюсь и невольно роняю пучок травы на пол, забыв про советы Тортиллы.
— Эй! А что ты делал в полдень на дороге в Тренель? — продолжает мама Тина.
Я не ожидал такого вопроса и молчу.
Кто мог предположить, что ей все уже известно?
Опустив голову, я переминаюсь с ноги на ногу.
Привычным жестом мама Тина прислоняет мотыгу к стенке, ставит на землю бамбуковую корзинку.
— Ну-ка, встань передо мной, я на тебя погляжу! — говорит она мне.
Медленно, с виноватым видом я встаю, впившись в землю пальцами ног, не зная, куда девать руки.
— Ну да! — кричит мама Тина. — В какой вид привел ты рубашку, которую я на тебя надела утром. И коленки у тебя ободраны, как у старого мула, и в голове соломы больше, чем в клетке зверинца!
Я замираю на месте так, что у меня начинают ныть суставы.
— Значит, ты был среди тех, кто бежал за повозкой? И кричал на быков нехорошими словами?
Я не отвечал. Да она и не ждала от меня ответа. Это были не вопросы, а обвинения.
— Так вот! — объявила она. — Ты так и будешь ходить рваным. Мне некогда зашивать тебе рубашку.