Больным и в голову не приходило, сколько сил они ему стоили. Если ему случалось ошибиться в диагнозе или лечение не давало результатов — неудача причиняла ему невыносимые страдания.
Но сегодня Ян Вреде был в отличном расположении духа.
Остановившись в конце коридора у двери в кухню, он позвал Рози. Она услышала его со двора и поспешила на зов.
— А-а-у, я здесь. Саку-бона, баас.
— Рози… Я слышал музыку. Это не Шиллинг пришел?
— Да, баас, он ждет…
— Лакомится моими персиками, а?
— Только один, баас. Он взял только один, Он попросил, и я сказала: «Возьми один». Он не возьмет больше, баас.
— А он чудесно играет.
— М-м… он удивительный какой-то, этот сын моей сестры. Он не как все… Но он добрый мальчик, баас. — Она сказала это с явным удовольствием: разве не доводилась она Тимоти матерью хотя бы через сестру?
— Подожди, Рози, — сказал доктор, когда она собралась пойти за Шиллингом, — подожди, не зови его. Я сам.
Вреде прошел к себе в кабинет. Здесь царила вечная прохлада. Бросив у дверей саквояж, он потянулся за футляром с гобоем, торопливо раскрыл его, взял инструмент и встал с ним у окна. Музыка была его утешением. Секунду он прислушивался к мелодии Шиллинга, движением головы повторяя за ним ритм, потом поднял гобой и подхватил мелодию, искусно вплетая ее в контрапункт.
Шиллинг запнулся было, услышав неожиданно, что ему вторит гобой. Так приятно было убедиться, что доктор здесь, рядом, и играет его мелодию. Он набрал воздуха, подхватил ее, повел дальше.
Доктор и мальчик не нуждались в словах. Им обоим было достаточно чарующей зелени сада и жаркого солнца в небе.
Они кончили дуэт. Вреде вышел на веранду и опустился в кресло-качалку, которое его прадед привез из Кейптауна лет сто назад.
Рози подала кофе. Так обычно начиналось второе действие, когда на сцене застенчиво появлялся Шиллинг. Коричневое лицо с сияющими белизной глазными яблоками робко заглядывало из-за перил.
— Саку-бона, — приветствовал его доктор, жестом приглашая войти.
Бочком, все еще нерешительно мальчик подался на веранду и остановился у порога. Старенькая, цвета хаки рубашка с открытым воротом, донашиваемые после кого-то короткие саржевые штаны, мешком свисающие до костлявых коленок, в левой руке свирель.
Доктор поманил мальчика к себе и высыпал ему в ладони содержимое сахарницы.
Когда Шиллинг облизал пальцы, доктор сказал:
— Ну, малыш, — он сказал «малыш» по-зулусски: «умфаан», — ну, малыш, а теперь сыграем еще.
Они снова начали дуэт, но скоро Шиллинг, как и всегда, опустил свирель — он сидел и с открытым ртом, внимал игре доктора.
Однако на этот раз восхищение мальчика оказалось недолгим. Что-то другое занимало его сегодня. Он стал проявлять даже признаки нетерпения.
— Ну же, малыш, — окликнул его доктор Вреде, и соло гобоя замерло после резкого неустойчивого звука. — Эй, малыш? — Теперь это был вопрос.
Он и не ожидал услышать что-то в ответ. Шиллинг был всегда неразговорчив.
Тогда доктор притворно грозно нахмурил брови.
— Ты улыбаешься, умфаан? Моя музыка никуда не годится?
Довольный, что полностью завладел вниманием доктора, Шиллинг полез за пазуху, откуда-то из-под самого сердца извлек новенькую грошовую свистульку и с гордостью протянул ее доктору.
Вреде с уважением взял свистульку, долго вертел в руках, рассматривая.
— Замечательная, — хвалил он. — Великолепный инструмент…
Он говорил нарочно медленно, чтобы показать мальчику, какое впечатление на него произвела эта вещь. Он понимал, что мальчуган весь день ждал минуты, когда разделят его восторг от этой свистульки.
— Подарок? — поинтересовался доктор.
Мальчик счастливо кивнул. Весь день его пальцы ласкали эту хрупкую металлическую трубочку, он согревал ее на груди, куда запрятал от чужих глаз до той поры, пока они вместе с Белым Доктором опробуют ее.