— Наглый ублюдок! Ты только взгляни на этого кафра, — бросил походя какой-то белый своему приятелю, испепеляя Тимоти своим презрением. — Поганые кафры! Воображают себя хозяевами.
Вздрогнув, Тимоти резко повернул голову в их сторону, но тут же устыдился своего безрассудного гнева. Он никому не делает зла, он стоит и ждет. Ему чужда неприязнь к ним. Он — цивилизованный. Он опрятно одет. Он ни слова не сказал. Ладно, пусть! У нас разные шляпы — разные могут быть и толки на этот счет; одним нравится, другим нет. Но, может быть, это вовсе не говорит о том, что вы думаете!
Но когда другой белый улыбнулся просто, без тени снисходительного превосходства, Тимоти стало легче. Он уже думал, пока ехал сюда из аэропорта, что не будет конца дьявольской тряске в переполненном трамвае для «цветных», под перекрестным огнем целой батареи глаз, нацеленных на роскошную шляпу или вскидываемых на нее снова и снова в такт постукиванию колес. Какая им всем забота до того, как он одет? Почему его вид вызывает столько беспокойства? Ведь белые сами всегда сетовали, что черные как были, так и остаются варварами. Почему же они недовольны, увидев, что может быть иначе? И так не хорошо и этак. Выходит, что в ответ все равно напросишься на одни неприятности.
«Держись подальше от беды! Держись подальше от беды, не напрашивайся на неприятности! Ради бога, сынок, держись только подальше от беды!»
Все это он помнит с детства, он вырос под эти слова. Он их слышал каждый день, всю жизнь и даже сегодня — хотя он вернулся из Англии, можно сказать, человеком, повидавшим свет, — даже сегодня утром последнее, что он услышал от матери, когда они прощались и он уже спускался по песчаной дороге к станции, было: «Держись подальше от беды!»
«Не причиняй никому беспокойства, веди себя смирно, будь хорошим, почтительным мальчиком. Мы не хотим иметь неприятностей с полицией».
Сколько он себя помнит, на противоположном углу от их дома всегда стоял полицейский. Тимоти крепче прижал к себе футляр с флейтой. Впервые после возвращения конвульсивная дрожь прошла по коже и отозвалась где-то в глубине подсознательным чувством тревоги.
Если б можно было поторопить дядюшку Никодемуса! Скосив глаза, Тимоти и вправду увидел на другой стороне улицы человека в форме. Белый полисмен, еще совсем молодой, стоял неподвижно, подставив лицо солнцу. Потом он перешел улицу под прямым углом и, продолжая обход, двинулся дальше, даже не взглянув в его сторону.
Страхи. Пустые страхи! Облегченно вздохнув, Тимоти дерзко надвинул шляпу на самые глаза и расправил плечи.
Дешевенькие часы на желтом кожаном браслете показывали пятнадцать минут девятого. Пора ему быть здесь. Уж этот дядюшка Никодемус — иначе как с концертиной, вышагивающим по камням мостовой под звуки бравурной музыки, Тимоти его и не помнит.
Наконец показался долгожданный автомобиль, с ему одному присущим шумом и неподражаемым подпрыгивающим аллюром. Тимоти сразу же разглядел его в потоке блестящих красных автобусов и нетерпеливых лимузинов, бесшумных, сверкающих хромированными деталями, подчеркивающими их благородные линии, гордых своими просторными окнами, великолепием и низкой посадкой.
Дядюшка Никодемус «содержал такси». Он подрядился возить пассажиров до Александры, напихивая полную машину, и вечно обещал одним махом, нигде не притормаживая, домчать их «с ветерком» вниз — от самого Луис Бота-хилла — в расчете, что спозаранку ему везде будет зеленая улица. Черный таксомотор до отказа набивался непритязательными черными физиономиями — настоящий чемодан, полный сверкающих белизной глаз, с любопытством озирающихся в полумраке… Это был старенький «бьюик» с давным-давно облупившимся, изъеденным ржавчиной радиатором и прогнувшимися от времени крыльями. Для автомобиля у него был просто преклонный возраст. Прикрытые козырьками передние фары напоминали потухшие глаза. Двигатель задыхался, работал с бесконечными перебоями. Когда прибавляли оборотов, он отвечал истошным воем, в котором слышалась почти физическая мука, и ему скрипами и стонами вторило шасси. Он еще пытался поразить воображение окружающих неожиданным великолепием новенького ослепительного молдинга — хромированная планка в полдюйма шириной тянулась по бокам во всю длину кузова, будто дядюшка Никодемус взял да и прикрепил сюда гвоздиками серебряный ручеек своих грез, — но в общем это была тщетная попытка омолодить старость. Украшения только подчеркивали близость неминуемого конца.