Маквабе восседал за органом, напыжившись, как лягушка. Заключительные аккорды гимна громким гулом повисли в церкви.
Доктор Вреде понимал замысел Маквабе. Циник осудил бы его, назвал ретроградом, предателем, но Вреде отдал должное тому, как он польстил и молодым и старым, соединив их общей надеждой.
Гимн отзвучал. Тимоти взошел на кафедру. Стояла тишина, чистая, как зеркало, готовое отразить любой образ, какой бы ни создал этот молодой зулус.
Металлический стук внезапно раздался в церкви. Все: доктор Вреде — с недовольством, Бильон — с раздражением, Ван Камп — с сардоническим пастырским снисхождением — критически посмотрели на Мадзополуса. Уже минут пять вертел он в руках свою зажигалку и, наконец, уронил, нарушив тишину.
Маквабе проворчал, не скрывая возмущения. Сидевшие спокойно африканские дети задвигались и завертелись — все хотели видеть, чем это заняты белые. Высокая шляпка миссис Бильон закачалась, когда белые мужчины сползли на пол в поисках зажигалки.
Нашел ее Бильон. Это была дешевая немецкая зажигалка. Он помнил такие еще по временам своей военной службы. Он передал ее Мадзополусу, прищелкнув при этом языком. Тот не проявлял раскаяния. Безразлично забрал зажигалку, и его зеленые глаза были ледяными, когда Вреде повернулся к нему и взбешенно прошептал:
— Ради бога потише!
Грек посмотрел на него, и доктор явственно ощутил такую злобу в этом человеке, какой никогда не ожидал в нем увидеть.
Эта неприятность разрушила всю утонченную изысканность Маквабе. Он поспешил взять несколько громовых аккордов, чтобы подавить беспокойство, и, лишь когда все успокоились, закончил нежным дискантом.
Было девять часов десять минут. Тимоти поднес к губам свою флейту.
Теперь, когда мальчик начал играть переложение сонаты Генделя для флейты, доктор Вреде подумал, что ему одному принадлежит этот момент, чья красота — эта мысль, правда, показалась ему кощунственной — создана им самим. Он допускал, хотя и не был уверен, что африканцы захвачены изяществом первых торжественно-мрачных фраз сонаты. Может быть, и так. Но теперь это концерт его собственный. Он принадлежит ему, и никому другому. Эти другие могут думать о частностях, но вся музыка целиком звучала для него одного.
Флейта смывала елей с рук и глоток священнослужителей, очищала стены, прогоняла самодовольство.
Виртуозность юноши настолько превзошла все ожидания Вреде, что это открытие подействовало на него, как удар. Он знал рисунок созданий Генделя. Так часто он сам их воспроизводил. И даже его тщеславие было уязвлено на какую-то мимолетную долю секунды убежденностью, что Тимоти далеко перешагнул тот рубеж, к которому стремился сам доктор.
Измученный напряжением своей премьеры, Тимоти сфальшивил в конце первой части. Беспокойство его души вылилось в единственную ноту, которая задрожала, как капля росы на листке, задрожала, но не упала на землю. Он не повторил ошибки. Это было отрадно. Это вернуло ему реальную перспективу. Его соотечественники заметили промах, и теперь они были к нему ближе, чем минуту назад. Он больше не казался отчужденным, музыкальной куклой с коричневым лицом, он стал просто одним из них, взобравшимся на непосильную для остальных вершину. И он не должен упасть с нее.
Во время небольшой паузы перед следующей частью миссис Бильон смогла развлечься. Ее шляпа имела успех, и она заметила ошибку Тимоти. Это принесло удовлетворение. Самодовольный кивок в сторону миссис Смит означал разделяемое обеими убеждение, что мальчик всего-навсего еще один кафр и ему далеко до европейца.
Мэйми Ван Камп, напротив, почувствовала, как у нее замерло сердце; если бы мальчик не удержал сорвавшуюся ноту, она бы разрыдалась. Бильон услышал промах, как услышал и шум упавшей зажигалки. Музыка — это музыка, «приятные звуки». По его мнению, все осталось в полном порядке.
Для священника Ван Кампа этот мучительный инцидент стал источником раздражения. Он наслаждался вечером, и чистый голос флейты помогал ему осмыслить воскресную проповедь. Срыв мальчика для него — что кашель на задней скамье во время проповеди.
Для мфундиси Убаба любой недостаток исполнения Тимоти был бы подлинным несчастьем. Он испортил бы весь триумф св. Петра. К счастью, он принял плывущую ноту за еще один образец утонченного мастерства молодого человека.
Грек Мадзополус вообще ничего не заметил. Его уши находились за пределами церкви, а мозг обдумывал очередную торговую операцию.
Только доктор Вреде не ощутил никакого неудобства. Талант мальчика никогда не вызывал его сомнений, и после трех первых тактов, когда зазвучало аллегро — легкое, изящное, нежное, взбегающее вверх и летящее вниз по лесенке, которую оно до этого возвело, Вреде восхищался не только флейтистом, но и Маквабе, его техникой, которая обеспечила исключительную стройность и совершенное равновесие.