Они стояли и беседовали, изолированные, не ведающие о событиях, совершающихся за границей света уличного фонаря.
Тимоти проталкивался к белым. Ему потребовалась немалая физическая сила и ловкость, чтобы избежать тетушки Рози, расфранченной донельзя, возбужденной сознанием родства с мальчиком. Она пыталась не отпускать его ни на шаг, чтобы ее сегодняшнее величие не ускользнуло от внимания друзей. А рядом Никодемус сиял от лести своих соплеменников.
Но для Тимоти только одно имело значение — мнение доктора Вреде, и, покуда он не узнал его, его роль в договоре, скрепленном давным-давно под желтым персиковым деревом, оставалась невыполненной. В левой руке он держал футляр с флейтой и шляпу с пером, оставив правую свободной, если доктор пожелает пожать ее.
— Прекрасно, мальчик! Замечательный концерт! Я горжусь тобой, и я так тебе признателен. — Успех Тимоти он считал оправданием всего своего мировоззрения — его публичным подтверждением и триумфом.
Преподобный Ван Камп не мог не понимать значения концерта для доктора Вреде, и, хотя считал, что одна ласточка не делает весны, он поздравил молодого африканца с любезностью, которая искренне тронула доктора. Слишком часто от священника, казалось, веет отчужденной театральностью, с его седыми волосами, белыми, как снег на сияющей горной вершине, с его белоснежной рубашкой, безупречно повязанным галстуком и темным облачением служителя бога. Но даже сейчас дружелюбное расположение священника уравновешивалось пунктуальностью «протокола» — отчетливой демаркационной линией в социальных межрасовых контактах. Не только суровость закона и обычая диктовала эти нюансы поведения священника, но и его твердое убеждение в особой ответственности, лежащей на плечах привилегированных, удостоенных миссии — обеспечить среди белых и черных сохранение взаимного уважения и понимания того, что различия между племенами не есть прихоть человека, а перст всевышнего. Это не те различия, которые человек волен устанавливать либо устранять. Но Ван Камп не отрицал, что каждый человек, наследующий богу, имеет право в равной степени — хотя и раздельно — попасть в его царство.
В редкий момент не свойственного ему цинизма во время одной воскресной проповеди Ван Кампа под названием «Каждому есть место в доме отца моего» Ян Вреде поинтересовался, где именно, если не на кухне дома, предполагает разыскать священник тетушку Рози в день страшного суда.
Однако, пребывая в этот вечер в особо нежном настроении, преподобный Ван Камп не возражал даже против того, как его привлекательная жена одарила Тимоти похвалой, в которой было что-то от материнской ласки.
Но Тимоти был исключением, и он считал, что едва ли есть оправдание для мфундиси Убаба, доктора Маквабе и певчих. Их попытки вмешаться и тем испортить всю сердечность, оказанную Тимоти, заставляли его быть настороже. Но ему не следовало беспокоиться: одна его горделивая осанка (как бы свободно он ни держался) была достаточной гарантией сохранения «протокола» в неприкосновенности.
Смиты и Генриетта Бильон суетились около поджидавших их автомобилей.
Бильон задержался среди народа. Дружелюбие коричневого люда вокруг него приносило радость большому простовато-добродушному человеку. Как это приятно — стоять вот так среди африканцев и перебрасываться с ними шутками! Он мог почувствовать, что они не боятся приблизиться к нему, одетому в сверкающую форму. Они знали его. Да, человек! Так было в далекие времена, когда затрещины давались туземцу, если он и в самом деле шельма, да и то наполовину в шутку, и было очевидно: он понимал, что этой затрещиной вы, собственно, имеете в виду другое — просто предупредить его. Вы оба смеялись тогда, и он складывал руки и говорил: «Баас, угостите сигареткой, баас». И как вы оба радовались тогда этой сигарете!
Мадзополус был уже на улице и шагал к стоящим справа от церкви автомобилям. Ван Камп позвал Мэйми. Пора расходиться. Это прозвучало командой, и вся публика хлынула на улицу.
Вреде и Бильон стояли рядом. Для них локация была источником опыта. Это не только улицы, фонари и безликие дома. Их мысленный взор проникал за стены, в комнаты, во дворы. В любом белом, каким бы благородным ни было его сострадание к черным и как бы ни желал он верить в них, всегда есть частичка настороженности, если он находится в локации (речь идет о тех белых, которые вообще посещают ее).