Кончинский машет в сердцах рукой и убирается к себе за шкаф. Алибабаев начинает собираться.
— До свидания… Домой поэду… Совсэм устал что-то… Еще раз большой спасибо, дорогие… Приезжайте… Скучать по вас буду…
Жмет всем руки. Нина Ивановна и девушки высовываются из кабинета!
— Товарищ Алибабаев, ваш бебешка заснул… Мы его в халатик завернули, а то он замерз на полу… Вы его на руки возьмите…
Алибабаев вяло машет рукой.
— Барана нэ надо… Пускай у вас будэт… На память дарю…
Уходит в ночь.
Водолаз Юра смотрит ему вслед и говорит:
— Хороший человек этот Алибабаев… Простой… У нас на фронте один землячок его воевал… Султан… Хороший парень — все звал к себе в гости после войны… И все обещали приехать к нему… Ведь знали, что не приедем, а обещали… Очень он родину любил… У нас, говорил, никогда зимы не бывает… Круглый год весна! Хлеб белый-белый, горы голубые-голубые… Горячий был парень, мы его иной раз связывали перед атакой, а то он Берлин бы взял со своим автоматом…
Юра грустно улыбается и идет на свой продавленный диван.
— Кончина! Иди мальца нашего подмени, нехай чайку попьет….
Кончинский лихо отдает честь и молнией взметывается на мостик. Чувствуется, что он порядком хлебнул из бутылочки и потому добр и уступчив.
— Топай, поэт, вниз! На грешную землю! Дай я тебя поцелую, друг…
Мишка отмахивается от поцелуя и спускается на палубу, нехотя садится к столу. Айвазовский пристально смотрит на него, недовольно хмыкает, трясет бородкой.
— Что с вами, корнет? С утра выглядели бодрым рекрутом, а сейчас скисли… У вас неприятности?
Мишка уныло отнекивается:
— Да нет, что вы! Все о’кей…
Нина Ивановна ласково смотрит на Мишу.
— Мишенька наш с девушкой своей поссорился… Не нравится ей, что он в институт поступать не хочет…
Мишка вскидывает голову.
— Да я хочу поступать, хочу и поступлю обязательно! Но никакой институт из меня поэта не сделает — я жизнь должен видеть! Сам все на своей шкуре испытать, перенести, а не по рассказам других — неужели она этого не понимает! Вы-то понимаете, что она не понимает?! Я флот во сне вижу, я без моря человеком не буду! Вам хорошо — вы плавали… И ты, Юра, и Кончинский, и батя мой, и мама — а я всю жизнь как в розовом мешке сижу… а мне ведь уже девятнадцать! А она не понимает… Хотите стихи?
Мишка, не дожидаясь согласия публики, читает с подвывом:
Девушки открыв рот, слушают Мишу.
— Вот это да-а… Даже жутко стало… Мы вас боимся, Миша, — вы, оказывается, страшный мужчина…
Миша улыбается.
— Я не страшный… Это Владимир Солоухин написал… Мне пока так не сказать…
Нина Ивановна неожиданно крепко целует и обнимает Мишу.
— Ну и слава тебе господи! Я-то боялась, что это ты, Мишенька, сочинил… Я уж испугалась за Ирочку… Такие несправедливые слова… Как можно… просто не пойму я этого вашего Солоухина… Он что, сбесился, что ли — так писать о любви… Хорошо, что мой Вовочка не слышал… «Веять за горло»… «Задушить»… И кого?! Любовь!!! Нет! Этого я никогда, хоть сто лет, хоть двести проживу, не пойму, и все… И не смейтесь надо мной… — Нина Ивановна вскакивает и убегает в кабинетик.
Айвазовский задумчиво прохаживается по каюте.
— Понимаете, Михаил, я прожил довольно большую жизнь, часто выезжал в командировки, воевал пять лет и никогда не сомневался в жене… в ее чувствах ко мне… Я знаю твердо: если любовь есть, то она многое может выдержать, а если нет — то какой и спрос…
Водолаз Юра добавляет:
— Проще надо быть, Мишка! Ты бы ей сказал: «Жди меня, и я вернусь!» И все… А институты там и все такое прочее нечего припутывать… Для моряка жена — первое дело! В этом крепко все должно быть… Моряк должен знать, что на берегу его ждут, а то море слишком соленым становится…
Кончинский просовывает голову в люк.
— Плюнь, Мишка, и разотри как следует! Такого лихого маримана еще поискать! Я из-за них, трясогузок, мучился-мучился, а потом плюнул, и все! Теперь они мне даром не нужны…