А мальчик в ужасе смотрел на ель. Острая пила совершенно ушла в ствол и застряла где-то в сердцевине, сдавленная, заклиненная тяжестью ствола. Ель стояла и не падала.
Мальчишка попятился от дерева и встал на лыжню, по которой должен был возвратиться отец. Тайга была беззвучна, безмолвна. Солнце потускнело и медленно стало плавиться в низких облаках, пока не превратилось в тусклый, бледный диск. Тихо пошел снег, падая на закоченевшую фигурку мальчика, ждущего отца. Он уже не надеялся, что дерево скоро рухнет, и теперь напряженно вслушивался в лес, боясь пропустить скрип легких лыж, не успеть предупредить отца об опасности. Если бы он знал, что отец вернется той же лыжней, он пошел бы ему навстречу, пробежал десять километров и все рассказал. Но он боялся, что отец, как это часто бывало, выйдет совсем с другой стороны и пройдет близко от ели.
Так прошло еще часа два. Зимний день короток. Темная, мрачная тайга почернела совсем и обступила мальчика. Мороз усилился, затрещали в лесу сучья. Снег продолжал падать, занося лыжню и следы человека.
«Вот она, тайга… Какая равнодушная… — думал мальчик, — что ей до людей, до моего отца… Ей все равно, радуется человек или плачет, жив или помер…»
В душе мальчишки впервые шевельнулось похожее на обиду недоброе чувство к тайге. Он представил себе сгорбленную фигуру отца, идущего под тяжестью рюкзака, его красные, распухшие от холода руки, заледеневшее ружье, мокрую от снега куртку. Отец идет и ничего не знает о грозящей ему опасности. Уж лучше бы он не брал его с собой в тайгу…
«Папа! Папочка!» — не помня себя, закричал мальчишка и горько зарыдал.
И тут, словно могучим дыханием повеяло на него, вздрогнула на миг под ногами земля и страшно ухнуло в лесу.
Ель упала.
На берегу
В море ушел старый, побелевший от соли рыбацкий баркас. На его острой, высоко поднятой в небо корме стоял одетый в серый плащ рулевой. Он оглянулся на берег, помахал рукой и что-то прокричал.
Старик и мальчик ничего не расслышали, но еще долго стояли и смотрели, как баркас, удаляясь, превращался в едва заметную, будто по небу плывущую точку.
Они стояли на берегу широкой чашеобразной лагуны, отгороженной от моря естественной каменной дамбой.
Дамба ровной дугой защищала лагуну от штормов, северных ветров и казалась созданной руками человека. Но ее кропотливо, десятки веков, возводило море. Отгородив от себя лагуну, море населило ее нежными, боящимися шторма водорослями.
На берегу лагуны стояла низенькая, крытая черным от времени мхом избушка. Одно ее узкое, похожее на бойницу окошко смотрело в море, второе — на тайгу, которая начиналась у самого порога и уходила к югу. Долгую штормовую осень и бесконечную зиму избушка стояла пустой. Она мокла от водяной пыли, срываемой ветром с моря, выветривалась, вымораживалась и заносилась снегом. Она пахла морем и лесом. Казалось, будто избушка сама выросла среди розового гранита лагуны. Но ее построили люди. Давно, может, сотню лет назад, поморы повалили сосны и, неторопливо тюкая топором, срубили избу.
Каждое лето в избушке жили собиратели водорослей.
Приходил баркас и привозил людей. Люди работали все короткое северное лето, и однажды появлялась баржонка, ее замечали еще далеко в море и потом грузили кипы сушеных водорослей. Баржа уходила, а в лагуне продолжали расти водоросли.
В тот год добычу решили временно сократить и потому вместо бригады из шести человек послали одного пенсионера.
«Пусть немного, сколько сможет, поработает…» — решили на фабрике и разрешили старику уйти в море. Мотористом на баркасе работал старший сын — высокий, сильный, очень суровый помор.
— Тебе что, на хлеб не хватает? — спросил он отца. — Сидел бы дома, папаша, чего ты в море не видел? Не понимаю я этого, ей-богу!
Старик только улыбался и неторопливо увязывал в дорогу провиант и спасти.
Неожиданно, дня за три до ухода на промысел, из города прилетел внук, мальчишка лет двенадцати. Внук был сыном младшего сына — капитана дальнего плавания — и уже три года не приезжал к ним. Старик каждое лето ждал мальчишку и, не дождавшись, говорил: