— Ладно, — согласился я. Уж очень он настаивал.
В ту ночь я, кажется, совсем не сомкнул глаз, потому что я знал, что Рой и в самом деле покажет мне лису и наверняка на расстоянии выстрела. К тому времени охота на лису стал а уже для меня чем-то привычным, хотя по-прежнему она была самым главным в моей жизни — единственной разгадкой, единственным разрешением той головоломной несообразности, которой был полон для меня теперь каждый день, каждое явление. Я в то время был точно сам не свой, и чем больше я думал, тем больше все это оказывалось связанным с той треской, котирую мне не удалось поймать. Кажется, я сам был виноват, потому что о чем бы я ни начинал думать — о самом себе, о червяке, о колышке, о дверной петле, о какой-нибудь деревяшке, — мои мысли неизменно возвращались все в тот же безнадежный тупик. Стоило мне только взглянуть на что-нибудь и спросить себя, что это такое, откуда оно, как сюда попало и куда денется, и весь кошмар начинался снова. Но в ту ночь я твердо знал: всему этому наступил конец, потому что утром я выслежу лису, убью ее, достигну того, чего добивался, покончу со всей этой головоломкой — и жизнь опять вернется в свою колею. Скорей бы уж наступало утро.
Я пришел к жилищу Роя еще задолго до света, и мне пришлось разбудить его, как следует ударив ногой по дверце котла. Рой крикнул мне, чтоб я шел к черту и не мешал спать, но я продолжал колотить ногой в дверцу, и в конце концов он встал. Он дал мне кусок холодного мяса, мы поели, сели в лодку и быстро переправились на Пентал-Айленд. Рой знал Пентал-Айленд еще лучше, чем я, у него по всему острову расставлены были капканы, и он обходил их почти каждый день. И сейчас мы с ним проверили попутно несколько капканов и сняли парочку кроликов, тащить которых пришлось, конечно, мне.
— Не шуми так, — сказал он, когда мы взбирались на невысокий пригорок. Кролики били меня по спине, а в животах у них что-то булькало и перекатывалось. — Брось их и иди тихо, — шепотом приказал он.
Рой не полз, как сделал бы я, если б охотился один. Он шагал во весь рост, но очень медленно и бесшумно, время от времени застывал на мгновение, а потом снова шел вперед. Я двигался за ним, повторяя каждое его движение, и держал наготове свое заряженное ружье. Когда мы взобрались на вершину пригорка, красную и круглую, без всякой растительности, Рой лег и, осторожно высунув голову, заглянул вниз. Было еще совсем темно, небо только начинало светлеть.
— Там внизу, — зашептал Рой, кивая на густой, причудливых очертаний куст, — есть лисья нора. Старая лисица спит сейчас там.
— Не вижу, — сказал я.
— Еще бы ты видел, — сквозь зубы проворчал Рой. — Вот солнце встанет, она и выйдет из норы. Ты не промахнешься отсюда?
До куста было примерно футов пятьдесят, и я знал, что попаду, если лиса не бросится сразу бежать.
— Не беспокойся, не промахнусь, — сказал я, потому что боялся, как бы он не вздумал опять помогать мне. У него тоже было с собой ружье, и он держал его наготове.
— Тогда лежи и не разговаривай и не дрыгай ногами, — сказал Рой. — Лежи и жди. А когда увидишь, что она вышла, сразу стреляй.
Мы стали ждать, и теперь я чувствовал, что все будет хорошо. Я лежал на вершине пригорка, и все было просто и ясно. Покажется солнце, лиса выйдет из-под куста, я выстрелю, и жизнь вернется в свою колею. Еще ни разу в жизни не чувствовал я себя так уверенно и спокойно. Я поглядел на Роя и весело ухмыльнулся — я теперь простил ему ту треску.
— Следи за кустом! — сердито прошипел Рой.
Я лежал и следил за кустом и за горизонтом. Небо порозовело, туман рассеялся, высоко над нами летели вороны, где-то смеялись кукабарры; потом вышло солнце, а чуть погодя вышла и лиса.
Она была старая и рыжая. У нее были белые лапки, белый кончик хвоста, а уши настороженно торчали. Она вылезла из норы возле самого куста, быстро огляделась и припала брюхом к земле. Потом сделала несколько шагов, высоко поднимая лапы, словно шла по раскаленной земле. Обернулась и посмотрела вверх на пригорок, а потом уселась на хвост и стала лизать лапу; я поднял ружье.
Ружье у меня было старое, со сбитой мушкой. Я стал наводить левее и чуть пониже ее головы. Дело было простое и верное. Цель будет достигнута, мир опять станет понятным и прочным. Я увидел, как лиса облизывает мордочку, и тронул спуск.
Но я не выстрелил. Сам не знаю, что было тому причиной, не знаю, что удержало меня тогда, но я почувствовал; не хочу убивать эту лису, не хочу и не стану! Я продолжал целиться, касаясь щекой приклада и не снимая пальца со спуска, и думал, что вот стоит мне нажать, и лисица будет мертва, а я останусь жив.
— Стреляй, ну! — сказал Рой с таким свирепым видом, будто готов был убить меня самого за то, что я такой дурак.
— Не хочу, — ответил я и опустил ружье.
— Стреляй! — повторил он над самым моим ухом.
— Не хочу! — Я сказал это громко, лиса услыхала и стремглав бросилась наутек. Рой вскочил, и несколько секунд я видел, как ствол его ружья поворачивается вслед за лисой. Потом он выстрелил. Хоть я лежал, мне видно было, как старая рыжая лиса перекувырнулась на бегу, но это не имело значения — в ту же самую секунду из норы выскочила другая лиса и быстро унеслась прочь, живая и невредимая.
— Ты почему не стрелял? — кричал Рой, перезаряжая ружье.
— Не знаю, — ответил я. И я вправду не знал.
— Ты что, болен, что ли?
Я покачал головой. Мне сейчас казалось, что я бы вот так всю жизнь просидел на этом пригорке.
Рой пристально поглядел на меня, засмеялся неизвестно чему и, словно позабыв про лису, уселся рядом со мною на пригретом солнцем склоне.
— Сколько тебе лет, парень? — спросил он.
— Двенадцать сравнялось, — ответил я, готовый к новому приступу его ярости.
— Двенадцать, — медленно повторил он. — А знаешь, сколько было мне, когда я потерял свою «Рэнг-Дэнг», потерял свой корабль, потерял все и так ничего и не сумел себе вернуть?
Я не знал, да мне и неинтересно было.
— Пятьдесят два, — сказал он. — Пятьдесят два.
Я понятия не имел, о чем он говорит, что он такое потерял и никогда не мог вернуть. А я сам чувствовал только одно — что я опять спокоен и счастлив, хотя и не понимал почему.
Я знал теперь, что ошибался, когда надеялся, убив лису, разрешить загадку жизни, мучившую меня после истории с треской. Жизнь — это жизнь, и оттого, что лиса была слишком живая, я не мог в нее выстрелить. Не в рыбе было дело и не в лисе, не в Томе Вудли и не в городских мальчишках; и хотя, чтобы усвоить этот урок, я пощадил одну жизнь, это не помешало мне убить пять или шесть кроликов, когда мы возвращались домой.
Да, жизнь — это жизнь; но я одолел ее.