На стене трезвонил телефон, похожий на аптечный шкафчик.
Блажкин, как обычно, вынимал гребенку, медленно и тщательно расчесывал бороду, дул на гребенку, прятал ее в карман и, подойдя к телефону, сняв трубку, говорил:
— Алё! Электростанция слушает. Можете действовать! — и отходил от телефона, торжественный и важный.
Пользуясь затишьем, Борис садился на табуретку, поближе к дизелю, и начинал готовиться к зачетам в техникуме.
Он приучил себя даже во время самых сложных вычислений по высшей математике недремно прислушиваться к шелестящему шороху дизеля. Малейшее изменение звука заставляло Бориса срываться с табуретки и сразу безошибочно подходить к той части машины, которая нуждалась в помощи.
Перекачка ручным насосом отработанного масла из картера в бочку, приделанную у самого потолка, откуда масло снова по трубам стекало в машину, отнимало много времени.
Борис сделал деревянный пюпитр и, ставя на него книгу, мерно качая ручку насоса, читал. Если руки были грязные, страницы книги перелистывал Блажкин. Он проникся уважением к Борису не за его стремление к учебе, а за упорство, которое проявлял Борис, готовя здесь уроки.
Блажкин утверждал, что машине как бы передаются свойства человека, создавшего ее. И выучиться управлять машиной невозможно, если твои личные наклонности не совпадают с особенностями машины.
На досуге Блажкин «для души» готовил различные инструменты, он умел закаливать их как никто.
Погружая шипящий резец в масло, он говорил Борису:
— Один старик ученый нашел меч в земле. Этот меч стальные бруски рубил, как прутья. Изготовил его знаменитый в древности мастер, несколько тысяч лет тому назад. Заговоренный меч, особенный. Но ученый волшебству не поверил, сцарапал алмазом с того меча тонюсенькую стружку, принес к себе в лабораторию и начал кислотами пытать. И выяснил: в сталь меча молибден входил. Вот где собака была зарыта. После этого молибден в орудийной стали применили. А почтенный мастер небось и арифметики не знал.
— Ну и что же? — вызывающе спрашивал Борис, ожидая подвоха.
Но механик печально произносил:
— А так, ничего, это я для себя больше. Ты учись, не сомневайся.
Электрокар, перевозивший из цеха в цех полуготовые вагоны, заглатывал электроэнергии на сто ампер.
Меркли контрольные лампы, трезвонил телефон, потому что в цехах сейчас же, обессиленные, замирали станки.
Блажкин, сердито щелкая рубильниками, кричал:
— На этого зверя току не напасешься! Прорва проклятая!
Он подбегал к окну, влезал на стремянку и. высунувшись до половины из форточки, вопил:
— Долго вы нас сосать будете? Лошадей купите. Лошадь сено жрет. Я вас на сорокаамперный паек посажу, дождетесь, черти!
Электрокар скрывался в огромных воротах цеха.
Контрольные лампочки вспыхивали.
— Грабители! — вздыхал Блажкин и вынимал гребенку.
Часто бывало и так: разозлившись, Блажкин хватал плетеную кошелку и устремлялся на улицу.
Бегая по цехам, по коридорам заводоуправления, он вывертывал везде лампочки. Вернувшись на электростанцию, осторожно ставил набитую электролампочками кошелку в угол, снимал телефонную трубку с рычагов, а дверь запирал на железный засов.
Когда в клубе устраивались вечера или собрания, приходил секретарь комячейки и просил:
— Уж вы поддержите нас, товарищи, не пожалейте току!
— Ладно, — важно отвечал Блажкин, — но ты нам после индивидуальный доклад сделаешь. А то что получается: мы вам светим, а вы нам нет.
После работы на электростанцию частенько приходили токарь Нефедов и сборщик Агапов. Наслаждаясь чистотой, светом, мягким теплом, излучаемым машинами, закусывая пайковой воблой, они просиживали здесь до утра, рассказывая всякие истории.
Нефедов недавно вернулся с Царицынского фронта, где он служил в авиационном отряде механиком. О себе он всегда говорил немного насмешливо, грустно и неохотно. О летчике своем — с влюбленной пылкостью и обожанием.
— Мы как-то с Иваном Павлычем захворали, — с особой бережностью произнося имя летчика, начинал рассказывать Нефедов. — Отлежаться нужно было. Устроились мы с ним в землянке, пищи заготовили, ведро воды на стол поставили, от него тряпичные фитили провели, чтоб сосать и пить: людей отрывать неудобно для ухаживания, а вставать — слабость.