Но вот дней через пять забегает к нам в землянку пехотный командир и говорит, что нас требуют. Оделись мы и потихоньку пошли на аэродром.
Стоит в поле наша машина, латаная-перелатаная, одна нога у шасси из водопроводной трубы сделана. На аэродроме — группа военных. Откозыряли, ждем, что дальше.
«Вы летчики?»
«Мы летчики».
Подходит к нам — мы его часто в штабе видели — военный комиссар и говорит:
«Вы больны, товарищи? Почему у вас вид такой неважный?»
Иван Павлыч вытягивается и возражает:
«Извините, мы только что спали, неумытые, потому и вид такой».
«Нужно пакет в отряд доставить. Сможете?»
Я молчу и глаза в сторону отвел. Иван Павлыч меня локтем подтолкнул и громко сказал:
«Раз партия приказывает, какие могут быть разговоры?»
«Хорошо ответить, товарищ, — это еще не значит хорошо сделать. Мы с вами пока советуемся».
А тут военному комиссару кто-то и скажи:
«И что вы с ними разговариваете? Они тифозные».
Иван Павлыч обиделся, сорвал с головы фуражку.
«Видите, говорит, голова кудрявая. Это что значит? Это значит, что я послетифозный, выздоровевший. Попрошу не оскорблять!»
Между прочим, у Ивана Паалыча волосы всегда кудрявые были.
Военный комиссар поверил Ивану Павлычу и попросил зайти к нему с обстоятельным докладом о возможности полета.
Облился я холодной водой, белье переменил и самолет готовить к отлету начал. Прикрутил в кабине пулемет «максим», мотор опробовал. Всё в порядке.
Приходит Иван Павлыч.
«Ну, Степа, был я больной, а теперь совсем здоровый стал. Есть, брат, такие слова — они на человека как спирт действуют».
Поднялись мы и пошли. Ветерок в лицо хлещет, приятным холодком обдувает, в ногах у меня горшки глиняные, железным хламом набитые, лежат. Мы ими вместо бомб пользовались. Под сиденьем — чугунная сковородка для защиты от пуль. На голове пехотная стальная каска, войлоком подбитая. Одним словом — полное снаряжение.
К вечеру снизились мы в расположение отряда, передали приказ, обратно собрались.
Но тут начальник нам рассказал, почему у них заминка вышла и они вовремя подойти к Царицыну не могут. Мост впереди них взорван. Строят они этот мост своими силами, но неприятель с утра с самолетов этот мост бомбит и всю проделанную за ночь работу разрушает.
«Помогите», — просит.
«Ладно, поможем. Только вот что, — сказал Иван Павлыч, — когда противник подойдет, мы стрелять по вас мимо будем, а вы по нас, то же самое, поаккуратней».
Расхохотался командир.
«Вот, говорит, хитрюги!»
Легли мы спать пораньше, а утром чуть свет в воздух поднялись и над мостом кружить стали.
Наконец показался над облаками самолет, видно по всему — новенький «Таубе».
Начали мы косить из пулеметов вниз по степи. Я еще для убедительности горшки скидываю. А в лагере огоньки вспыхивают.
Но не удалось обмануть противника, догадался он по нашим заплатам, что не свой. Сбросил в степи бомбы и, набрав высоту, сделав боевой разворот, кинулся к нам, как собака на кошку.
«Иван Павлыч, кричу, помахай ему крылышками, может, обманешь!»
Но Иван Павлыч только покачал головой и погнал машину в лоб.
Начал противник петлить, фигуры делать, из различного положения в нас из пулемета стукает.
Привалился я к «максиму», жду, пока Иван Павлыч руку подымет.
А земля то сбоку, то сверху, то вниз валится — это Иван Павлыч тоже акробатикой занимается.
И вдруг смотрю — выравнялись мы с противником и навстречу друг другу на полном газу помчались.
У противника два спаренных пулемета, пламя так из стволов и хлещет.
А Иван Павлыч все руку не поднимает. Таранить его, что ли, надумал. И только мне эта отчаянная мысль в голову пришла — Иван Павлыч медленно руку поднял. Нажал я спуск, думаю — конец, не успею.
И вдруг… Что вы думаете? Смолк пулемет у противника. Заело? Нет. Вижу, летчик копошится, ленту меняет: израсходовал патроны. Тут я его последним пятком своих патронов и добил. Вот что значит свою секунду сберечь.
Мы и смотреть не стали, как он падал: развернулись и пошли к Царицыну.
Сели на аэродром, выходим. И что такое? Голова не болит, жару нет, и даже нормально холодно.
Спрашиваю Иван Павлыча, а он говорит:
«Это от сильного волнения болезнь у нас прошла. Такие случаи бывают».
А я думаю: я-то, положим, волновался и должен выздороветь, а как же Иван Павлыч? Он волноваться совсем не способен ни при каких обстоятельствах — почему он выздоровел?
Нефедов замолчал, потом поднял глаза, печально оглядел слушателей и тихо сказал: