— А через три месяца разбился Иван Павлыч, при мне разбился. Израсходовал заряды и вражеский самолет своей машиной ударил. Таранить это у нас называется.
Подъехали мы к тому месту, куда самолет упал. Иван Павлыч на ремнях висит, плечи подняты, лицо бледное.
Поманил он меня пальцем и тихо так:
«Вася, передай военному комиссару, тому, знаешь. Передай, — шепчет он, — нужен пулемет большой скорострельности. У «максима» очередь редкая. Нужно, чтобы…»
Губы у него шевелятся, а сказать дальше не может.
Стал я Ивана Павлыча из машины вытаскивать и не могу, что-то держит.
Посмотрел — а штурвал у него наполовину в грудь вонзился.
Крепкий был человек, на носилках мы его несли, а он все глаза открывал, губами такое движение делал, словно сказать хотел. Хотел, да где уж тут!..
Мерно жужжало динамо, голубым пронзительным светом горели лампы, глухо топал дизель.
Но долго еще после рассказа Нефедова все сидели молча, в каком-то странном оцепенении.
Первым поднялся Блажкин. Вынув гребенку, он сердито дунул в нее и, пряча обратно в карман, произнес:
— Таким людям во веки веков жить надо. Их смерть не имеет права касаться! — И, громко стуча каблуками, пошел к машинам.
Из Мытищ в Лосиноостровскую дорога шла вниз, под уклон. Возвращаясь с работы, Борис всегда ходил домой пешком.
Деревья с обтрепанными осенними листьями стояли черными изваяниями. Луна стеклянно мерцала. С крылатым шорохом пролетал ветер. Борис жадно вдыхал настоянный на горьких и чистых запахах воздух.
Иногда он останавливался и подолгу смотрел на небо, глубокое, бездонное.
Что хотел сказать Иван Павлыч? Какую тайну познал он в то мгновение, когда его самолет с хрустом вонзился в машину противника?
Что значит скорострельность, равная оборотам мотора?
Возле деревьев на сверкающем инее лежали тонкие тени.
Борис наступал на эти тени и все шел, не замечая, что давно он миновал тропинку, сворачивающую к дому.
В гаснущем небе все сильнее просвечивала большая и ясная утренняя звезда.
ЛОМОНОСОВСКИЙ ИНСТИТУТ
Ломоносовский институт!
Так теперь гордо именовалось бывшее Комиссаровское техническое училище.
— Граждане студенты, — скорбно кричал швейцар, ложась грудью на гардеробный барьер, — вы хотя бы для смеха шапки оставляли! Я ж паек получаю. Обидно выходит…
Но студенты проходили мимо швейцара с надменными лицами.
Аудитории напоминали ледяные гроты. Окна промерзли насквозь. Стены поблескивали парчой инея и, когда зажигался свет, начинали сверкать разноцветными искрами.
Профессор Семенов поднимался на кафедру. Он был в башлыке, в валенках. Очки его тоже индевели.
В тишине торжественным голосом он начинал лекцию. Пар ровными толчками вылетал из его рта. Он подходил к доске, зажав огромной рукавицей, похожей на тюлений ласт, кусок мела. Выписывал формулы и теоремы.
Но постепенно в аудитории возникал какой-то мерный гул: это студенты начинали топать замерзшими ногами об пол.
Профессор останавливался и серьезно произносил:
— Предлагаю восстановить кровообращение.
И все студенты вскакивали, яростно стучали ногами, били себя по бокам, как это делали извозчики на бирже. Профессор проделывал то же.
Занятия возобновлялись. И потом снова перерыв.
На зачетных книжках ставились отметки в получении пайка — четверти фунта хлеба. Если в городе не горело электричество, студенты слушали профессора в потемках, поочередно ведя записи при свете тусклых отблесков принесенной кем-нибудь коптилки.
В столовой вместе с преподавателями ели чечевичную похлебку без хлеба, потому что хлеб уносили домой и отдавали семьям. В столовой и отогревались.
Транспорт работал плохо, и Борису приходилось ходить в Лосиноостровскую пешком. Шагая по пустынным улицам, выходя за город, Борис во весь голос повторял прослушанные лекции и, чтобы было веселее, подражал интонациям профессоров и их жестам.
Но часто он шел не домой, а в Мытищи, в ночную смену к дизелю.
Приняв машину, Борис садился на табуретку у стены, где висели ходики.
К ходикам он присоединил провода с током, концы этих проводов приделал к звонку. Каждые десять минут стрелка задевала контакт и звонок пронзительно дребезжал, не давая Борису заснуть.
Каждый раз, когда на электростанцию приходил Нефедов, Борис подходил к нему и снова и снова начинал выспрашивать, что, по его мнению, означали последние слова Ивана Павлыча.
Нефедов грустно вздыхал и говорил протяжно: