Сила отдачи могла оторвать у самолета крылья, разбить вдребезги центроплан. Нужно было победить эту силу. И таким победителем явилось сложное амортизационное устройство, это оно гасило бешеные удары отдачи.
Было еще много работ, связанных с установкой пулемета на машину. Об этих работах, хотя и интересных, как говорят оружейники, «лучше всего помолчать».
Скворцову надоело брести в снегу, словно в сухом и зыбком болоте. Он сел и, подняв голову, стал смотреть вверх, где под сводом неба билась и кувыркалась машина», оснащенная его пулеметами.
Это был Чкалов. Блистательный каскад эволюций сменялся гневным рокотом мотора, когда летчик тряс машину и с жестокой силой бил ее о воздух. Пулеметные ленты, уложенные в ящиках спиралями, питательные рукава, сами пулеметы в эти мгновения испытывали на себе то, что испытывал бы любой предмет, попавшийся в лавину» несущуюся с грохотом со склона горы.
Это продолжалось бесконечно. И вдруг самолет, сделав крутой боевой разворот, на бреющем полете устремился к кромке леса, и от машины протянулись по воздуху зеленые, синие и розовые дымящиеся тропы трассирующих пуль. Чудовищно длинная очередь заглушила своим протяжным трепетным ревом рокот мотора. И еще не смолкло эхо грозного рева, как машина снова бросилась в небо и снова начала метаться, как бы оплетая самое себя петлями и бантами. Разгоняясь на полном газу, она ударялась изо всех сил о толщу твердого воздуха. Падала вниз спиной, как падает пловец, и только у самой поверхности земли, скользяще нырнув, снова вспархивала вверх и там вступала в рукопашную борьбу с незримой своей тенью.
И снова боевой разворот — и снова по направлению кромки леса протягивались цветные струи чудовищно длинных очередей огня.
И так это продолжалось очень долго, но ни разу, приближаясь к темнеющей кромке леса, машина не возвращалась оттуда, не выстлав воздух шелковыми лентами дымящихся трассирующих пуль.
Круглое солнечное пламя уже гасло за краем снежного поля. Небо потемнело и стало пятнистым от розовых облаков.
Сделав последний разворот, машина, как с крутой стеклянной горы, скатилась на поле аэродрома. Люди, ковыляя по снегу, бежали к ней.
Чкалов вышел из кабины. Движением плеч сбросил парашют, шагнул к Скворцову, взял его холодную руку своей рукой, широкой и теплой, и негромко сказал:
— Спасибо!
— За что? Это тебе спасибо, Валерий Павлович!
Чкалов положил тяжелую свою руку на плечо Скворцову и, идя с ним рядом, произнес с волнением:
— С твоими машинками мы теперь полные хозяева неба. Сквозь такую завесу огня ни одна машина не прорвется.
— А ты прорвешься? — спросил Скворцов.
— Я — другое дело! — гордо ответил Чкалов. Потом, спохватившись, добавил: — Ты счастливый, изобретатель! Открыватель! Народ тебя помнить будет.
— А ты не изобретатель?
— Я? — Чкалов серьезно, задумчиво посмотрел в небо, потом, подняв руку, показывая вверх, спросил: — Вот был я там — кое-что делал. А где след? Видишь — пусто, хотя бы пылинка осталась…
Медленно зажигались звезды. Ветер стих, и снег блестел, словно эмалированный.
В теплой будке, где собрались члены приемочной комиссии, Чкалов, отбрасывая падающую на лоб прядь волос, широко расставив локти, подписывал акты испытания.
Всю дорогу, пока ехали с аэродрома обратно в Москву, Чкалов молчал, и только когда уже появились огни города, похожие на гигантское созвездие, Валерий Павлович, притянув Скворцова к себе, прошептал:
— Борис Гаврилович! А ведь я тоже кое-что надумал!
Но что он надумал, сказать ему сейчас не удалось, так как машина уже остановилась у подъезда его дома.
ИСПЫТАТЕЛЬ
Всю неделю бушевал буран.
Семь дней бешеный белый ветер со свистом и гиканьем гонял по степи тучи. В сумеречном воздухе крутились клочья снежного пуха и перьев. И только твердые сосны в защитном одеянии, выстроившись повзводно у опушки березового леса, охраняли березки от бешеных ударов вьюги. Даже самые сильные толчки вьюги не могли нарушить сплоченного соснового строя, и, чуть покачнувшись, сосны тонко, насмешливо звенели. Наконец ветер занемог и обессилел; ворча, он зарылся в сугробы.
Пришел другой ветер — ветер юга.
И началась оттепель. Дороги и тропинки в лесу потемнели и набухли. А мокрый снег уже не был косматым и пышным — он лежал тощим пластом и таял.
Вокруг деревьев обнажилась земля, и деревья стояли, как в чашах, — мокрые, продрогшие.