— Поди, не достанется… — горько посетовал председатель. — Расхватают.
— Достанется. Полтораста ящиков!
— Ай, удружил, — проникновенно сказал председатель. — Вот это молодец!
— Работаем. Не сидим сложа руки!
— Во-во. По-прежнему ты старательный. Ладно, раз такое дело — и я тебе удружу. — Председатель нажал на тормоз и тихонечко остановил «козла». — Идем, я тебе одну штуковину открою… Не хотел показывать, да уж так и быть… Идем, идем!
Старик положил портфель на дырявое сиденье и сошел на дорогу, покряхтывая, разминая затекшие колени. Он недоуменно осматривался: кругом лопотал под ветром пугливый осинник, глухое было место.
— Елочки видишь? — спросил председатель.
— Где?
— Вон, где мы ехали.
Старик дунул на запыленные стекла очков, надел их и вытянул шею, отыскивая елочки. Председатель моментально юркнул на сиденье, «козел» страшно рявкнул, прыгнул вперед и понесся какими-то толчками, вихляя из стороны в сторону.
— Я те покажу!.. — кричал председатель, оглядываясь. — Я те покажу трезвое руководство!.. Все твои ящики сейчас — под замок!.. — Он схватил портфель старика и швырнул на дорогу. — У меня двух планов не выполнишь! Дудки!..
Вплоть до самого Шихина не мог успокоиться Федор Федорович. Клеймил беспринципного снабженца и все товары его, клеймил несуразные праздники деревенские с непременным пьянством и драками, клеймил погоду вообще и близкий дождь в частности, ибо гулянье, прерванное дождем, грозило растянуться и на второй день, а то и на третий…
Тимофей неожиданно расхохотался:
— А ты его здорово, дядь Федь!.. Только бумажки закувыркались!
— Да что, — сказал председатель, — все равно продаст, окаянный, все полтораста ящиков. Я только душу отвел.
Глава седьмая
А Шихино готовилось к празднику. Чем ближе подъезжали к деревне, тем чаще попадались на дороге девчата и парни; у шихинского моста, на пологом бережку, гости привал делали: умывались, чистились, обували туфельки и ботинки. Чтобы в деревню по всей форме войти.
Шихино не чета какому-нибудь Починку или Жихареву, это большой населенный пункт. Растянулась деревня вдоль мощеного большака, стоят дома деревянные и каменные, как в городе; есть клуб с кинотеатром, есть удивительное новое здание кафе-столовой: все стеклянное, как теплица овощная, но с длинным козырьком. Есть тут комсомольско-молодежный магазин «Репка» и еще два магазина, ведомственных; есть приемный пункт «Заготпушнины», где шкуры принимают и выдают порох и дробь охотникам; есть комбинат потребсоюза, в котором осенью грибы варят, солят и запечатывают в банки. И есть, наконец, аэродром в Шихине — ровное, всегда выкошенное поле на краю деревни; издалека видать мачты и полосатую матерчатую колбасу, надутую ветром; трижды в день выскакивают из-за леса лакированные красно-желтые самолетики, воздушные такси, трепещут пропеллерами, скользят и плюхаются на причесанную дернину.
В общем, есть где в Шихине разгуляться.
Тимофей довел Веру Ивановну до почты, но ждать не стал, заторопился по своим делам. Надо было успеть на приемный пункт: не ровен час, закроется по случаю праздника…
Однако пункт действовал, и был на месте знакомый приемщик. Как охотничий бог, восседал он за прилавком, покуривая трубочку, а вокруг, по стенам, висели звериные шкуры, самые разные — пятнистые рысьи с длинными, в трубочку свернувшимися лапами, и невесомые, пушистые волчьи с морозной искрой, и медвежья шкура висела, каштановая, как бы смазанная репейным маслом, отличная шкура, но только с проплешиной на заду, возле коротенького медвежьего хвоста. Под стеклом прилавка тускло мерцала дробь; выбирай, охотник, какую угодно: вот крупная, как черника, страшная волчья дробь, а вот помельче, помельче и совершенно мелкий бекасинник, похожий на маковые зернышки…
— А-а, Копенкин! — тотчас узнал приемщик. — Заходи, дорогой товарищ, давай! Без тебя план рушится.
— Приветствую, — солидно сказал Тимофей.
— Как, до тысячи еще далеко?
— Бери сколько есть. — Тимофей пододвинул ему корзинку, сдернул тряпицу. И пока приемщик считал и проверял шкурки, потирая их пальцами, разглядывая на просвет, прикидывая размер, Тимофей потихонечку озирался, с наслаждением вдыхая запах звериных шкур, сырой кожи, ружейного масла, прекрасный охотничий запах, от которого щекотало в носу и даже слюнки текли. «Погодите, — думал Тимофей, — будет у меня «тозовка», а после и дробовик заимею. Стану сюда заходить как хозяин, покупать стану чего захочу — и порох, и дробь, и городские картонные пыжи, и барклаи всякие… И ты, дорогой-товарищ, начнешь меня по имени-отчеству величать. Вот так-то!»