— Но вы же не станете отрицать влияния Ницше на современную поэзию, — продолжил беседу Василий Андреевич,—
И притом самого положительного!
— То, что сейчас печатают журнальчики, вы называете поэзией? — удивился Кольпицкий и потер красную, измученную пенсне переносицу. — Нет уж, увольте, все это в лучшем случае стишки, так сказать, забава для неразборчивого вкуса.
— А Блок?!
— Как вы сказали — Блок? Должно быть, еще один выскочка из черты оседлости. — Кольпицкий утвердил на носу пенсне и стал похож на толстую черную птицу.
— Блок — дворянин! — Василий Андреевич взволнованно вскочил с дивана.
— А вот Пушкин не читал вашего Ницше, и ничего, уцелел! — весело заметил Вагин, помешивая картишки.
— А ведь верно! — Влажные глаза Ольги Петровны озорно заблестели; она повернулась к студенту: — Какой вы, право, горячий. Просто огонь. А можно я буду называть вас Васенькой? Во-первых, я старше вас, а во-вторых… во-вторых, Васенька вам больше к лицу.
— Почту за честь, — с серьезным поклоном буркнул Василий Андреевич, вернулся на диван и тотчас, не выдержав своей серьезности, по-детски застенчиво улыбнулся.
— И правильно! — поддержал Вагин. — Какие церемонии! — И, приложив руку к сердцу, представился Ольге Петровне: — Николенька.
Ольга Петровна рассмеялась и захлопала в ладоши, как это во все времена делали девочки на детских утренниках; она посмотрела на насупленного дядю, наморщила полные губки, но не удержалась и прыснула. Вагин, развязно подмигнув студенту, обратился к Кольпицкому:
— А вас, сударь, как маменька величала?
Вагоны наехали друг на друга, затолкались из стороны в сторону, и пол неприятно задрожал от натужного тягостного звука.
— А вот я знаю! — Вагин хлопнул себя ладонью по колену и захохотал, открыв кривые, обкуренные зубы. — Маменька величала вас Липочкой!
— Вовсе нет, — добродушно откликнулся Кольпицкий. — Если вам угодно, маменька звала меня Масиком. Да-с, Масиком. Почему? — Он пожал плечами, вздохнул: — Теперь, увы, не узнать. Да-с.
Поезд остановился; прямо против окна утвердилась белая колокольня, окруженная черными невзрачными домишками в зарослях гигантских лопухов.
Василий Андреевич нечаянно встретился взглядом с Ольгой Петровной и словно окаменел: какие глаза! Точно сирень в росе, на восходе!
— А я была Лелей. Вы ведь помните, дядя? — Глаза Ольги Петровны, мерцая влажными выпуклыми белками, медленно уплыли.
Василию Андреевичу сделалось жарко; он почувствовал, как разом взмокла спина, как между лопатками щекотно прокатился шарик пота, как дернулось и оборвалось в пустоту сердце; он судорожно, со всхлипом, вздохнул:
— Что-то душно, — и, пряча глаза, поспешно вышел из купе.
— Разбили вы сердце нашего студента, — догнал его смеющийся голос Вагина.
Вдоль кирпичного вокзала, придерживая рукой шашку, взад-вперед прохаживался высокий жандарм; иногда он замедлял шаг, смотрел сверху вниз на сидевшего у дверей одноглазого нищего и, наморщив лоб, вышагивал дальше. Мужики, ладно одетые, курили крепкие, с голубым дымом, папиросы и что-то грубыми голосами кричали своим бабам в просторных сарафанах, пока те как-то боком, неловко, лезли в вагоны. Звонко перекликались белоголовые мальчишки, разносчик в красной рубахе предлагал горячие пироги, но никто не покупал — жарко; степенно, оберегая корзинки с домашней снедью, направлялись к своим вагонам мещане; чуть поодаль, кружком, веселились нарядные молодые люди, и барышни в белых блузках, по всему, провожали франтоватого, с черными усиками и расчесанными на пробор блестящими волосами инженера-путейца: выстрелило шампанское, взметнулся белый факел пены, визг, смех, толкотня, сейчас же откуда-то вынырнул малый со стаканами на подносе, хлопнула пробкой еще одна бутылка, жандарм обернулся и глубоко, до слез, зевнул; сквозь дробный гул голосов важное чуханье паровоза, уютно несло березовым дымом, колесной мазью, навозом; а то вдруг теплый ветерок настигал волнующим запахом горячего хлеба.
Василий Андреевич вошел в вокзал — здесь было прохладно, сумрачно, тихо, только мухи гудели и бились в пыльные стекла. В третьем классе, прямо у буфетной стойки, он выпил пива, зачем-то накупил ворох газет и снова вышел на платформу. «А ведь все это было», — подумал он. И эта станция, и развязный, но милый поручик, и похожий на толстую птицу литератор, и — Ольга Петровна, будто знал ее с детства, Лелечку, наряженную снежинкой; на Рождество в лотерею ему всегда доставалось не то, чего хотелось, так, какой-нибудь малоинтересный пустяк; однажды на елке у Карсавиных он спрятался под сваленные в передней шубы; «Васенька» — искали его, а он не отзывался. И нынче его имя, исполненное виолончельным голосом Ольги Петровны, будто отмылось от времени и сделалось новым и чистым, как в детстве; мятное «с» в середине ознобно светилось голубым — «Васенька». А дальше — обморочные, с миндальным привкусом поцелуи, упоительная шелковистость кожи в ямке над ключицей, разметанные по подушке, отливающие золотом волосы и сильные, со стоном, объятья, в которых бесследно исчезает душа: «Боже мой, противный мальчишка, ну что ты со мной делаешь!», а потом… потом осенняя промозглая ночь среди огромных теней вагонов и разбегающихся рельсов; раскачиваются на ветру фонари, хлопают полы распахнутой шинели, лязгают буферами пущенные с горки вагоны и — глухой выстрел в висок из револьвера, купленного по случаю у оборванного бродяги.