Впрочем, сейчас, под вечер второго дня, дня его рождения, дня до того насыщенного идиотическими церемониями, что мозг Мальчика изнывал от обилия несообразных картин, а тело от усталости, он, закрыв глаза, лежал на своей кровати.
Отдохнув немного, Мальчик приоткрыл один глаз, потому что услышал что-то вроде трепета ночницы на оконном стекле. Ничего, однако, не увидев, он уж собрался снова смежить веки, как вдруг взгляд его уперся в пятно охряной, давно знакомой плесени, раскинувшееся, подобно острову, по потолку.
Он много раз разглядывал этот плесенный остров с его фиордами и заливами, с бухточками и удивительными перешейками, соединявшими южные земли с северными. Он знал наизусть конический полуостров, который завершался сужающейся, похожей на низку бесцветных бусин чередой островков. Он знал озера и реки и множество раз проводил воображаемые корабли к якорным стоянкам опасных гаваней острова или сходил, когда волновалось море, на берег, оставляя суда раскачиваться в своем сознании, уже пролагавшем курс к другим, неведомым землям.
Однако сегодня Мальчик был слишком зол для игры и единственным, что привлекло его взгляд, оказалась медленно пересекавшая остров муха.
– Исследовательница, я полагаю, – пробормотал себе под нос Мальчик и при этих словах перед взором его прошли и ненавистный очерк горы, и четырнадцать дурацких ясеней, и проклятые подарки, принесенные ему на золотом подносе лишь для того, чтобы через двенадцать часов они возвратились в хранилище; он увидел сотни привычных лиц, каждое из которых напоминало о некой ритуальной обязанности, и наконец, забил по постели ладонями, вскрикивая: «Нет! Нет! Нет!» – и заплакал, а муха, между тем, перейдя остров с востока на запад, уже изучала береговую линию, не желая, видимо, рисковать выходом в потолочное море.
Лишь малая часть сознания Мальчика предавалась наблюдению за мухой, но и это малое отождествляло себя с нею, и Мальчик начал смутно сознавать, что «исследование» есть не просто слово или звучание слова, но нечто исполненное одиночества и непокорства. А затем, внезапно, в нем полыхнул первый проблеск самовластного бунта – не против какого-то частного человека, но против вечного круга мертвых символов.
Он жаждал (и теперь сознавал это) претворить свой гнев в поступок – бежать из темниц прецедента, добиться свободы, если не окончательной, то хотя бы однодневной. Свободы на один день. На один огромный день мятежа.
Мятеж! Это и вправду был он, ничуть не меньше. Всерьез ли обдумывал Мальчик шаг столь решительный? Неужели забыл он обеты, принесенные в детстве и в тысячи последовавших за детством дней? Торжественные клятвы, связавшие его путами преданности Дому.
И тут некий шепоток прошелестел у него между лопатками, словно понукая взлететь, – шепоток, становившийся понемногу все настойчивее и громче. «Совсем ненадолго, – твердил он. – В конце концов, ты всего только мальчик. А много ли у тебя развлечений?» И Мальчик, приподнявшись на постели, завопил во весь голос:
– О, к черту Замок! К черту Закон! К черту все!
Он уже сидел, распрямясь, на краю кровати. Сердце билось часто и глухо. Мягкий золотистый свет вливался в окно подобием марева и сквозь это марево виднелись два ряда флагов, содрогавшихся в честь Мальчика на крышах.
Он глубоко вздохнул, медленно оглядел комнату и тут взгляд его приковало лицо – совсем близкое. Лицо свирепо взирало на него. Юное, хоть лоб его и покрывали угрюмые складки. Под лицом свисал на шнурке с шеи пук индюшачьих перышков.
Только по этим перышкам и понял он, что глядит на себя самого, и отвернулся от зеркала, одновременно сдирая нелепую награду. Ему надлежало продержать эти перья на шее всю ночь, а наутро вернуть Наследственному Распорядителю Перьев. Он же, вместо того, выпрыгнул из кровати, отодрал от себя непрочную реликвию и попрал ее ногами.
И вновь душевный подъем! Восторг и мысль о побеге. Побеге куда? И когда? Когда это будет? «Да ну же, сейчас! сейчас! сейчас! – послышался голос. – Встань и иди. Чего ты ждешь?»
Но в натуре Мальчика, которому так не терпелось бежать, присутствовала и иная сторона. Более холодная – и оттого, пока тело его дрожало и вскрикивало, разум вел себя не столь ребячливо. Нелегко было решить, полететь ли к свободе днем или в долгие ночные часы. Сначала Мальчику представлялось, что лучше всего дождаться захода солнца и, взяв в союзники ночь, пройти через твердыню, покамест сердце Замка лежит, погрузневшее от сна, укутанное в плющ, точно в томительное покрывало. Прокрасться по лабиринту проходов, который он знал так хорошо, и прочь, в продуваемые насквозь звездные пространства, и дальше… и дальше.