Если бы она жила сейчас, была бы немолодая, может быть, толстая тетка…
Он запрещал себе об этом думать.
Еще тяжелее было представлять ее умирающей от голода рядом с остывшей печкой-буржуйкой.
Каждую ночь, засыпая, он молился за упокой души Норы Лазаревой, погибшей в блокаду в свои четырнадцать лет.
Да, он понимал, что объявление идиотское и для идиотов, но позвонил — и поехал в Нижний Манхаттан.
Проклиная нью-йоркскую нумерацию домов, он нашел эту обшарпанную гостиницу. В вестибюле от прежней роскоши осталась только мраморная лестница с мраморными перилами.
Швейцар-пуэрториканец в фантастической униформе колумбийского генерала (впрочем, довольно грязной и с оборванными пуговицами) объяснил ему, что офис находится на четырнадцатом этаже, налево.
Лифт со скрежетом поднял его. Дверь была свежепокрашена по старой краске. На ней — две сияющие латунные накладки с каллиграфическими гравированными надписями. На верхней:
На нижней:
Джордж постучал и вошел. Офис представлял собою угловую комнату в одно большое окно с видом на задворки сквозь мутное стекло. Прямо у окна стоял письменный стол потертого красного дерева с намеком на стиль чиппендейл[5] и такое же кресло с высокой спинкой. В кресле сидел господин, лица которого Джордж рассмотреть не мог, ибо тот сидел спиной к свету. Человек за столом поприветствовал Джорджа, помахав ему рукой и тем самым дав понять ему, что он заметил визитера, но просит его немного подождать. Джордж сел в угловое кресло и принялся рассматривать один из журналов, уютной кучкой лежавших на стеклянном столике.
Мистер Джереми Лоустон продолжал разговор с ранее явившимся к нему посетителем — восточного вида человеком в нескладно сидящем костюме. Президент говорил с ним на каком-то непонятном языке.
Журнал быстро наскучил Джорджу — и он начал исподволь рассматривать президента Лоустона. Одет тот был странно даже по американским стандартам. Из-под стола высовывались его ноги в кроссовках «нью-баланс». Носки грубой деревенской шерсти. Мятый дорогой пиджак из харрис-твида. Дешевая и старомодная рубашка без галстука. Клочковатая рыжая борода и усы. Золотые очки «кортье». Когда Лоустон протянул посетителю папку, Джордж заметил на его руке характерный голубой циферблат часов «патек-филипп» в белом золоте.
Ошибиться было невозможно: обнищавший миллионер — или безразличный к своей одежде человек с большими деньгами. Нью-Йорк — странный город.
Посетитель встал и, прижимая обе руки к сердцу, начал кланяться, пятясь к двери, которая и закрылась за ним.
— Мистер Мещерски? — президент привстал и протянул Джорджу руку. — Чем могу быть вам полезен? Присаживайтесь ближе, — и вдруг — на чистом русском, даже с вологодским оканьем: — Объявлением нашим заинтересовались?
— Вы догадались, что я русский, по фамилии? — улыбнулся Джордж.
— По акценту. Когда вы звонили по телефону, договариваясь о встрече. Русский железобетонный акцент неистребим. Хоть сто лет в Америке проживите, от акцента не избавитесь.
— А сами вы, извините за любопытство, на каком языке говорили только что с этим господином? — спросил Мещерски.
— На арамейском. На старом добром арамейском языке. Я и диссертацию свою защищал по сравнительной фонетике арамейского и древнегреческого языков. С оппонентами, как говорят в России, было туго… О’кей, — произнес после паузы Джереми Лоустон, — перейдем на английский. О вашей поездке. Она будет бесплатной: все затраты корпорация «Ностальгия» берет на себя. Поощрение нового вида туризма — как бесплатные сигареты или шоколад новой марки. Видели, как девушки раздают на углах Пятой авеню? Более того, до подписания контракта вы можете поторговаться и даже выбить из нас некоторую сумму денег. Скажем, за использование вас в опытных целях. Ну, вроде гвинейской свинки. Русские еще называют ее «морской свинкой»… Будете торговаться?
— Нет, не буду, — ответил Джордж. — Выкладывайте ваши условия.
— Ну, во-первых, мы не несем ответственности за возможные последствия ваших эмоциональных стрессов. Во-вторых, за вами будет вестись наблюдение. Неназойливое — с целью подстраховать вас. Некий Вергилий будет сопровождать вас на всех кругах. Вам будет трудно — психологически трудно. Даже — в мелочах. Вы ведь не забыли: тридцатые годы. Полное отсутствие элементарной, но привычной для нас гигиены. Люди в те времена мыли тело раз в неделю. Неделями ходили, а по ночам и спали в грязном, пропотевшем нательном белье. Извините за подробности, подтирались в сортире скомканной газетой. Женщины пахли отнюдь не «шанелью». Ели обильно, но зелень видели лишь несколько месяцев в году. Привычный авитаминоз… Вам трудно будет в той жизни любить своих родителей, друзей по школе, самую школу. Вам будет трудно в роли подростка, — и вдруг, переходя на русский, с какой-то извозчицкой интонацией: — Подумали бы сначала, господин хороший…