ХЕРМАН. Если это все, что ты видишь, значит, ты для этого дела не годишься. (Дает Клаудио одну за другой три книги) Вот. Чехов... Достоевский..! Сервантес!!
ХУАНА. Как тебе это?
Показывает Херману каталог. Он не знает, что сказать.
ХЕРМАН. Ну… занятно.
ХУАНА. Поставь себя на место посетителей. Думаешь, они станут покупать?
ХЕРМАН. Что ж, здесь собраны самые обычные вещи: кухонные часы, вентилятор…
ХУАНА. Это обычные предметы, но их задача – вызвать отчуждение от обыденности. Видишь? На часах тринадцать делений. Художник вмешивается в домашнее пространство и выводит на первый план детали, которые у нас так часто перед глазами, что мы перестаем их воспринимать. Глаз замылился. Поэтому художник старается подчеркнуть механистичность нашей жизни и сместить границы между внутренним и внешним, между частным и общественным.
Херман смотрит на каталог, не зная, что сказать.
ХУАНА. Или вот еще. Послушай.
Передает ему наушники. Херман надевает их. Пауза. Херман с удивлением снимает наушники.
ХЕРМАН. Что это?
ХУАНА. Терпение, мой дорогой!
Надевает наушники на Хермана.
ХУАНА. Это вербальная живопись. Ты слышишь голос художника, который описывает свою картину. Зритель, а точнее слушатель, видит ее мысленно. Зритель становится соавтором: он направляет свое воображение на пустую стену. Художник предлагает, чтобы наушники висели прямо на стене или в раме. Он высмеивает индустрию культуры, зацикленную на производстве осязаемых предметов, и предлагает взамен бестелесные, эфемерные образы. Эти картины существуют в реальности, вернее, существовали, потому что художник уничтожил их после того, как сделал эти записи. Тут тринадцать акварелей.
Херман снимает наушники.
ХЕРМАН. Я ничего не увидел. Хотя сама знаешь, мой английский так себе. Теперь, значит, чтобы наслаждаться искусством, обязательно знать иностранные языки? У этого парня странный акцент. Откуда он?
ХУАНА. Чилиец, из Вальпараисо.
ХЕРМАН. Если честно, то я сомневаюсь, что это будет продаваться. Лично я бы не купил. Или, в крайнем случае, может, купил бы диск на улице, где подешевле.
ХУАНА. Ты не принимаешь меня всерьез. Но осталось всего двадцать дней. Через двадцать дней меня могут выставить на улицу.
ХЕРМАН. Если мне самому потребуется усесться в витрине, чтобы спасти твою галерею - я готов. Но не жди, что я перестану тебя поддразнивать!
Хуана сердится. Собирает каталог, наушники и другие вещи, которые собиралась ему показать, но передумала. Херман достает из портфеля сочинение.
ХЕРМАН. Хочешь прочесть?
Хуана не отвечает, но все же подходит ближе, чтобы взять сочинение.
РАФА. (К Клаудио, который что-то читает в своей тетради) «Допустим, что твоему отцу выписали штраф за нарушение правил движения. Он считает штраф несправедливым и не собирается платить. Что в этом случае посоветовал бы Сократ?»
ХЕРМАН. Это еще что за чертовщина?
КЛАУДИО. Препод по философии очень старается нас убедить, что философия – вещь полезная. Он всегда начинает урок с того, что ставит перед нами проблему – он называет их «моральными дилеммами», а потом решает ее с точки зрения какого-нибудь философа – Платона, Гегеля – того, кто следующий по программе. Все хотят убедить нас в полезности своих предметов. Все, кроме математика. Он нас в первый день же предупредил, что математика нам ни для чего не пригодится.
ХЕРМАН. Математика важна. И философия тоже. Хотя ни математика, ни философия не дают ответа на главный вопрос.
КЛАУДИО. Какой главный вопрос?
ХЕРМАН. Толстой или Достоевский? Вот вопрос, к которому сводятся все остальные.
РАФА. (Заглядывая в конспект) Сократа приговорили к смерти и велели выпить сок цикуты, хотя он был невиновен. Кто-то из друзей предложил ему бежать. Но Сократ ответил: «Афины дали мне пищу, защиту и образование. Я не могу подчиняться решениям Афин, когда мне это подходит, и не подчиняться, когда не подходит». И залпом выпил сок цикуты. Догоняешь?
КЛАУДИО. Мы всегда начинаем с философии. Четверть часа философии, а потом два часа математики. У меня проблемы с философией. А у математики проблемы с Рафой.
РАФА. Квадратный корень из минус единицы. Ну не врубаюсь я, и все тут!
КЛАУДИО. Это не вещественное число. Такие называются «мнимыми числами»: корень из минус пяти, корень из минус семи… Они существуют только в голове, усвоил? Но их можно складывать, умножать… записывать. С ними можно много чего делать, хотя их нету на самом деле.
РАФА. Я формулы не запоминаю. Только выучу, и они тут же испаряются.
КЛАУДИО. Их не нужно зубрить. Их нужно понимать. (Дает Рафе задания) Я даю Рафе три задания: одно простое, чтобы его немножко подбодрить, второе чуть потруднее и третье реально сложное, чтобы он в нем увяз надолго. Пока он воюет с мнимыми числами, я иду прогуляться по дому. В коридоре у них висят четыре репродукции акварелей Пауля Клее.
ЭСТЕР. Ты вчера поздно вернулся? Я тебя не слышала.
РАФА-ОТЕЦ. Мы заболтались. Этот Хуанг, или, как мы его зовем, Хуанито, оказался очень общительным парнем для китайца. А Риоха еще больше развязала ему язык. Говорил, что недоволен нами, что, дескать, мы его не уважаем. Поначалу держался довольно холодно – наверное, не понравилось, что Мариано сам не приехал его встречать. Не поверил, что у него грипп.
КЛАУДИО. Мне нужно найти укромное местечко, чтобы
подслушивать, оставаясь незамеченным. Если бы я только мог превратиться в муху на стене! Ладно, в муху я превратиться не могу, зато могу выходить в коридор и разглядывать акварели сколько душе угодно, навострив уши.
РАФА-ОТЕЦ. В общем, у нас возникла мысль начать работать вместе. Его не устраивает комиссия, которую ему платит фирма. Он хочет пятнадцать.
ЭСТЕР. Я не понимаю.
РАФА-ОТЕЦ. Я весь день прикидывал и так, и эдак. Почему бы не попробовать отделиться и начать работать на себя?
ЭСТЕР. Но тебе же совсем неплохо на фирме. Тебя там ценят.
РАФА-ОТЕЦ. Да, ценят, но я чувствую, что достиг потолка. Любая идея, которая приходит мне в голову, должна обязательно пройти через Мариано, а потом ему достаются все лавры.
ЭСТЕР. Ты же всегда говорил, что любишь работать в команде.
РАФА-ОТЕЦ. Ну, допустим, говорил. Но в команде, знаешь ли, одни пасуют мяч, а другие его забивают в корзину. Я слишком долго надрывался, чтобы другие клали мяч в корзину. Мы с Хуанито прикинули, какие у нас перспективы намечаются…
ЭСТЕР. Он, что, так прямо с тобой и говорил? Сам?
РАФА-ОТЕЦ. Китайцы никогда не говорят прямо. Но если я дам ему пятнадцать процентов, он будет моим человеком в Китае. Моим доверенным лицом. Доверенным - это, конечно, сильно сказано, китайцам доверять нельзя. Они же фальшивы, как никто другой. И я уверен, что он, в конце концов, выжмет из меня все двадцать. Но даже так картина выходит совсем неплохая. На сегодняшний день, на транспорт уходит не больше десяти процентов. А рабсила там обходится просто в гроши. Хуанито ткнул на улице в витрину с куклой Барби: «Два эуло». А здесь их можно продавать в десять раз дороже.
ЭСТЕР. Но… вот так уйти с фирмы… Не боишься?
РАФА-ОТЕЦ. Пока наш проект набирает силу, я могу оставаться на месте, им незачем знать. Конечно, я не собираюсь делать что-то им во вред, наши направления не должны пересекаться. Все идеально просто: мы шлем Хуанито мэйл с чертежами изделия, говорим, когда оно нужно, и он все точно выполняет. И все! Проще пареной репы. Это как будто управлять фабрикой без рабочих. Или даже еще проще: мы высылаем фотографию, а они копируют. Ну, конечно, с небольшими отличиями, иначе это противозаконно, сама понимаешь.