С завязанными глазами Надя пересела к столу. Ленка помогла ей нащупать ручку, лист бумаги, зажгла настольную лампу. Рука художницы некоторое время безвольно лежала на столе, потом скользнула к бумаге, и на глазах у ошеломленной Ленки возник профиль Пушкина, потом фигурка Наташи Ростовой, Наполеон, Пьер Безухов, растерянный, в очках. Надя рисовала по памяти то, что уже было знакомо ее руке.
– Надьк, шикарно получается! – крикнула Ленка.
Надя усталым движением сдернула с глаз черный платок, зажмурилась болезненно от яркого света и с любопытством посмотрела на то, что у нее получилось.
– Блеск! – радовалась Ленка.
Надя взяла листок бумаги и в несколько приемов так быстро, что подруга не успела ее остановить, разорвала все нарисованное.
– Что ты наделала? – огорчилась Ленка.
– Я же еще не слепая, – с улыбкой ответила Надя.
Но глаза ее были грустные, усталые.
Поезд Москва – Ленинград отошел от перрона, мама осталась на асфальте, а отец с дочерью помчались.
Наде досталось место у окошка. Отдернув шторку, она медленно водила пальцем по стеклу, и по движению ее руки Николай Николаевич угадывал тех, кого она невидимо изображала. Вот Натали с ее локонами, вот носатый Кюхля, а вот, конечно, Пушкин. Поздравляя девушку с семнадцатилетием, музей Пушкина прислал пригласительный билетик с профилем поэта, под которым красивым каллиграфическом почерком были выведены слова Пушкина, обращенные как бы к Наде: «Пускай твой дивный карандаш рисует мой арабский профиль». Сотрудники музея перефразировали строки поэта, обращенные к художнику Доу: «Зачем твой дивный карандаш рисует мой арабский профиль». Надя знала, как Пушкин не любил позировать художникам и особенно скульпторам. «Здесь хотят лепить мой бюст, – писал он Натали Гончаровой, – но я не хочу. Тут арапское мое безобразие предано будет бессмертию во всей своей мертвой неподвижности». Он считал себя безобразным. Он не мог предвидеть, каким прекрасным покажется его лицо московской школьнице из двадцатого века. И она, размышляя об этом, выводила пальцем на стекле профили поэта.
– Надюшка, ты отдохнула бы, – сказал отец и пошутил: – Мы же все равно не сможем положить в папку это стекло.
– И не надо, – ответила дочь и продолжала рисовать.
Ее рука скользила с бережной осмысленностью по гладкой прозрачной поверхности окна, и она видела одновременно и Пушкина, и проносящиеся мимо разъезды, заснеженные деревья, белые безмолвные поля с редкими кустарниками. Попадались и осиновые рощи, напоминающие место дуэли Пушкина.
– Папа, мы съездим еще раз на Черную речку? – спросила Надя, не оборачиваясь и продолжая создавать на стекле рисунки.
– Да, если хочешь, – и после паузы, проникнувшись настроением дочери, добавил: – В самом деле, Черная речка. Если и нужно было в России какую-нибудь речку назвать Черной, то, конечно, эта подходит больше всего.
– Угу, ты хорошо сказал, – согласилась Надя.
Она продолжала рисовать на стекле, испытывая почти такое же удовлетворение, как и от рисунков на бумаге. И такую же, ставшую давно привычной, усталость. Надя отодвинулась от окна.
– Как долго нам еще ехать!
– Устала?
– Немножко.
Она подобрала под себя ноги, лицо ее было почти спокойным, но что-то в утомленном облике дочери встревожило Николая Николаевича.
– Надюшка, а что если тебе в этом году не кончать десятый класс? Взять академический отпуск в связи с киносъемками и вообще?
Надя открыла глаза. Они были у нее очень удивленными за стеклами очков.
– Зачем?
– Ты в этом году летом не отдыхала. Мне кажется, мы с мамочкой сделали одну глупость – не научили тебя отдыхать. Ты ведь не умеешь отдыхать.
– Ты сам не умеешь, – напомнила ему Надя.
– Я другое дело, я железный.
– А я – твоя дочь, значит, тоже железная, – засмеялась она. – Дети делаются из того же материала, что и родители.
Но Николай Николаевич не шутил. Необъяснимая тревога возникла в нем, как предчувствие далекой грозы, еще невидимой на голубом безоблачном небе. Эта тревога перехватывала ему дыхание уже не первый раз. В последние два года, после того как успехи Нади стали широко известны, после выставки ее рисунков в Польше, Николай Николаевич попытался сформулировать свой метод. Он послал несколько писем своим близким друзьям с подробным описанием того, как нужно поощрять юного художника, как стимулировать его творческую потенцию, чтобы с самого раннего возраста мальчик или девочка могли сконцентрировать все духовные и физические силы, всю волю на одной тоненькой линии. Гораздо легче рисовать, проводя много линий «соломой», стирая ненужные черточки и проводя новые, пока не получится. И значительно труднее, особенно на первых порах, работать одной линией. Для этого нужно именно напрячь всю волю и затаить дыхание, как при выстреле. И это надо повторять много дней подряд, пока рука и психика не привыкнут к подобным перегрузкам.