Светлей всего было у стены, противоположной окну. Я сказал:
- Здесь койку поставлю.
- Здесь, здесь, - заторопился Гном радостно, - тут хорошо, светло!
- Светло! - усмехнулся я и вспомнил: "А я тебе место освободил..." Значит, его койка раньше тут стояла. Я разозлился: - Вот что, Гном, вали обратно, мне подачек не надо.
- Да что ты, что ты! - Гном засуетился, покраснел. - Это так, пока, потом поменяемся, по очереди будем, ладно?..
Он как бы услужливо предлагал лазейку для моего самолюбия "пока...".
- Ну ладно, если пока, - проворчал я, а сам подумал: "Раз ты дурак, пусть тебе будет хуже..."
У Рейкиной на этот счет было свое мнение. Она ворвалась в комнату ("Стучать надо", - сказал я. "Еще чего!" - ответила Рейкина), увидела мою койку на месте Гномовой и зашипела:
- Это еще что? Димка, я его сейчас вышвырну!
Гном подошел к ней и тихо проговорил:
- Не надо, Галя. Видишь, его наказали...
- Исусик несчастный! - закричала Рейкина и хлопнула дверью. Тут же она вернулась: - Рубашку не надевай, я очередь за утюгом заняла!..
- Санчо Панса, - сказал я презрительно, когда она ушла.
- А тебе не нравится Санчо Панса? - серьезно спросил Гном.
Конечно, он мне нравился. Но не мог же я сказать этого Гному. Я выругался - обида душила меня.
Кто-то встал у нашего окна, заслонил свет, крикнул:
- Эй, гномишки, как делишки?!
Вот так. Я презирал Гнома, я был по ту сторону ч е р т ы, с ними, а им уже наплевать на меня, они уже зачислили меня в "гномишки"...
Я взглянул на Гнома и увидел по его лицу (хотя он и прятал глаза), что он все понимает, жалеет меня, боится показать свою жалость и мучается этим...
- Здесь прохладно, - сказал он, - на улице жара, а здесь хорошо, верно?
- А мне наплевать! - заорал я. - Наплевать! Понял? Я в этой яме жить не хочу! И не буду! Понял?..
...Я обиделся на весь мир, и на Гришку в первую очередь. Почему не его, а меня переселили? Почему?!
Обида накатывала волна за волной, и я забывал свои прежние чувства: желание быть на равных с Гришкой, стыд за мою роль помоганца... Теперь в порыве обиды я готов был все валить на Гришку. Со мной поступили несправедливо - так я считал. А Гришка от меня отвернулся - это ясно.
Я мучил себя, представляя нашу светлую комнату с окном на залив, откуда вечером, в темноте, видны были мрачные всполохи огня в стороне, где город.
За Гришкой всюду бегал теперь, забыв свою лень, Вовка Углов. Вовка подмигивал мне при встрече, - дескать, у нас тут такое... Он словно носил за Гришкой мешок его секретов.
"Значит, никакой дружбы не было, - думал я, - просто жили рядом, вот и все..."
Сначала я избегал Гришки, потом не выдержал, подошел к нему. Взгляд его был холоден, безразличен. Мне бы опомниться, уйти, а я сказал что-то вроде: "Чего злишься?" Глупее и унизительнее придумать нельзя!
- Я? Злюсь? - он усмехнулся. - С чего ты взял?
Тут меня понесло:
- Значит, не дружим больше, да?
- С тобой-то?.. Характера у тебя маловато. Приказали - ты и лапки кверху.
- Зато у Вовки характер.
- Вовка солдат. От него больше не требуется.
Я не нашелся, что ответить. В том, что сказал Гришка, была и правда и неправда, как раз в том сочетании, которое ранит больней всего...
Я не спал по ночам, я чуть не плакал, я обдумывал планы мести и тут же отбрасывал их один за другим, потому что Гришка был неподвластен моей мести. И получалось так, что я по-прежнему вымещал свои обиды на том, кто был рядом, кто был слабей меня, - на Гноме.
Когда он хотел читать - я тушил свет. Когда он хотел спать - я зажигал свет и лениво листал какую-нибудь книжку, хотя глаза мои слипались. Когда он закрывал окно - я открывал его. И наоборот.
Особенно распалялся я при свидетелях. Мы были отверженные, с нами не считались. На наше окно садились, заслоняя свет, походя кричали: "Гномики, ку-ку!" Гном все терпел, а я кипел от злости. Мне казалось ужасным, ужаснее, чем развал моей дружбы с Гришкой, быть "гномом", ходить в "гномах". Я старался, чтоб все видели, чтоб все слышали, как я презираю Гнома. Чтобы все знали: если мне приходится жить здесь, это еще не значит, что мы с ним кореша. Стоя у окна, я балаганил, я созывал зрителей, я предлагал им вместе поиздеваться над Гномом. "Спешите! - кричал я. Скорей сюда! Гном в пещере! Последний гном! Спит на хлебных корках!.."
Гном молчал. Меня пугала его неуязвимость. Я ненавидел его за нежелание взорваться, возмутиться, броситься на меня с кулаками.
Какие там кулаки! Он был полон доброжелательства, он хотел общаться, он был рад, что не один теперь...
Говорит мне вечером:
- Как ты думаешь, что с Землей будет?
- Что-о?! - В эту интонацию я вкладываю все пренебрежение к нему, ко всем его вопросам, настоящим и будущим.
- Как что? - волнуется он. - Смотри: воду выкачивают, нефть, уголь, железо берут...
- Ну? - подначиваю я его насмешкой. Он ее не замечает.
- Так ведь пустая когда-нибудь станет. Одна скорлупа останется! Что тогда?
- Дурак ты. Ничего особенного не будет.
- Нет, будет! - Голос его понижается до шепота. - Масса меньше станет!
- Ну, меньше, - соглашаюсь я нехотя.
- Значит, изменится орбита, - говорит Гном, - а если орбита изменится, всем хана. Наступит всеобщий мрак и лед.
- Трепотня!
- Да нет, это серьезно! Очень серьезно! И знаешь, есть выход!
- Какой?
- Надо накачивать пустоты каким-нибудь газом.
- Ай да голова!
- Только вот не знаю каким. Газ взорваться может...
Я издеваюсь над ним, а сам думаю с завистью: "Черт, откуда у него все это в голове?.."
- Куда вы, куда?! Здесь нет ничего! Миленькие, не трогайте! Руки обжег, руки, у-у-у-у, задымились... Пустите меня, ну, пустите, здесь мертвые все, я не хочу, пустите... сахар, сахар, сахар... это не лед, это сахар, кусочек отколи, кусочек...
Это был голос Гнома. Я вскочил, бросился к выключателю, потом к его постели. Свет напугал его. Он замахал руками, прикрыл лицо и забормотал что-то совсем уж невнятное. Я схватил его за плечо:
- Гном! Проснись! Слышишь!
Глаза его открылись - нет, они как бы внезапно появились на лице, где их до того не было... Он ничего не понимал.
- Гном, ты бредил!
Наконец он посмотрел на меня осмысленно:
- Что-то приснилось... Жар, холод...
Я стоял перед ним в майке и трусах, и, хотя ночь была не холодная, меня била дрожь.
- Ну ты, спи, - сказал я, чтобы как-то закончить все это, и пошел к своей койке. Я сел на нее, лечь я боялся, мне казалось, только лягу опять начнется.
Долго я не спал, прислушивался к дыханию Гнома, и от того, что я был полон этим прислушиванием и ожиданием нового бреда, я все не спал, не спал и только к утру забылся.
Разбудил меня Гном.
- Вставай, завтракать пора. Я на кухне был, сегодня пшенка...
Все это он сообщал мне с извиняющейся улыбкой.
Я отвернулся к стене. И тут же услышал тихий, словно спотыкающийся голос Гнома:
- Ты... ты знаешь...
Я молчал и не поворачивался к нему. Я втянул голову в плечи и держал ее так, сильней и сильней напрягаясь. Гном почувствовал всю силу моей ожесточенности и ничего больше не сказал, хотя спиной я чувствовал, чего ему это стоило. Я лежал и тянул пытку. Потом стало больно и тесно в груди. Я судорожно вдохнул воздух, и что-то словно разрешилось во мне. Я повернулся и сказал:
- Не смей больше бредить! А то...
Я говорил в пустую комнату. Гнома не было.
На следующую ночь он снова разговаривал во сне. И еще подряд три ночи. Каждый раз я просыпался, словно что-то подбрасывало меня на койке, вскакивал, бежал по холодным половицам, расталкивал его безжалостно и при свете голой лампочки видел его одутловатое лицо, на котором каждый раз заново вырастали глаза...