- Прочь, - тихим утомленным голосом сказал Менгеле. Его глаза переместились от пса, что был рядом с ним, к тому, что лежал у него на груди, целясь к горлу. - Вон. Оружия больше нет. Нет оружия. Прочь. Вон. Хорошие собачки.
Иссиня-черные доберманы лишь рычали, не двигаясь с места.
- Отличные собачки, - продолжал Менгеле. - Самсон? Хороший Самсон. Вон. Уходи. - Он медленно повернул голову на подлокотнике; собака, порыкивая, несколько отвела пасть. Менгеле дрожащими губами улыбнулся ей. - Майор? - спросил он. - Ты Майор? Хороший Майор, хороший Самсон. Хорошие собачки. Друзья. Оружия больше нет. - Его рука, красная от крови, ухватилась за подлокотник; другая рука покоилась на спинке дивана. Он начал медленно, все так же лежа на боку, подтягиваться кверху. - Хорошие собачки. Прочь. Вон.
Доберман в середине комнаты продолжал лежать неподвижно, черная шкура, обтягивающая ребра, больше не вздымалась. Лужица вытекшей из-под него мочи растеклась узенькими ручейками, поблескивающими на половицах.
- Хорошие собачки, красивые собачки…
Лежа на спине, Менгеле стал передвигаться в угол дивана. Доберманы, рыча, тем не менее, не меняли положения, лишь переставляя лапы на его теле по мере того, как он поднимался все выше, подальше от их клыков. - Прочь, - сказал Менгеле. - Я ваш друг. Разве я вас обижаю? Нет, нет, я люблю вас.
Либерман снова закрыл глаза, тяжело с хрипом дыша. Он полусидел в луже крови, которая вытекала из раны.
- Хороший Самсон, хороший Майор. Беппо? Зарко? Хорошие собачки. Прочь. Прочь.
Дана и Гарри, случалось, ссорились между собой. Он держал язык за зубами, когда был у них в ноябре, но, может быть, он не должен был, может, ему…
- Ты еще жив, еврейский выродок?
Он открыл глаза.
Менгеле сидел, глядя на него, прижавшись в углу дивана; одна нога была у него уже приподнята, другая стояла на полу. Он придерживался за подлокотник и спинку дивана: презрительное выражение его лица давало понять, что он уже овладел положением, Разве что рядом еще были три порыкивающих добермана.
- Плохи у тебя дела, - сказал Менгеле. - Но долго ты не протянешь. Я вижу даже отсюда. Лицо серое, как пепел. Эти собаки не проявят ко мне интереса, если я буду спокойно сидеть и разговаривать с ними. Им захочется помочиться, попить воды. - Обращаясь к собакам, он сказал по-английски: - Воды? Пить? Хотите воды? Хорошие собачки. Идите, попейте водички.
Доберманы продолжали рычать, оставаясь на местах.
- Сукины дети, - с удовольствием выругался Менгеле по-немецки. И обращаясь к Либерману. - Так что ты ничего не добился, еврейский выродок, если не считать того, что теперь тебя ждет долгая смерть вместо мгновенной, ну и разве что у меня немного поцарапана кисть. Через пятнадцать минут меня здесь не будет. И Четвертый Рейх грядет - пусть даже не немецкий, но пан-арийский. И я еще успею увидеть его и стать одним из его вождей. Можешь ли ты только представить, какое благоговейное преклонение вызовет их появление? Какой мистической властью они будут обладать? Каким трепетом будут охвачены русские и китайцы? Не говоря уж о евреях.
Телефон зазвонил.
Либерман сделал попытку оттолкнуться от стены - если бы удалось, он бы мог дотянуться до провода, свисающего со столика около дверей, но боль в бедре пронзила и обездвижила его. Он полулежал в крови. Закрыв глаза, он старался набрать в грудь воздуха.
- Отлично. Через пару минут ты умрешь. И, умирая, думай о своих внуках, отправляющихся в газовую печь.
Телефон продолжал звонить.
Может, то Гринспан и Штерн. Звонят выяснить, почему он не звонит им. И, не получив ответа, они должны обеспокоиться и явиться сюда, не так ли? Если бы только доберманы еще придержали Менгеле…
Он открыл глаза.
Менгеле сидел, улыбаясь окружавшим его псам - спокойная, уверенная, дружелюбная улыбка. Теперь они уже больше не рычали.
Он позволил векам опуститься на глаза.
Он попытался изгнать из своих мыслей картины газовых камер, марширующих армий и вопящих толп. Он подумал, что, скорее всего, Макс, Лили и Эстер смогут и дальше руководить работой Центра. Возмездие должно прийти. И остаться в памяти.
Рычание и лай. Он открыл глаза.
- Нет, нет! - торопливо говорил Менгеле, вжимаясь спиной в угол дивана и вцепившись в подлокотник и спинку, пока доберманы, рыча, надвигались на него. - Нет, нет! Хорошие собачки! Хорошие! Нет, нет, я никуда не двигаюсь! Нет, нет! Видите, как я спокойно сижу? Хорошие собачки. Хорошие.
Улыбнувшись, Либерман снова прикрыл глаза.
Хорошие собаки.
Гринспан? Штерн? Приходите же…
- Еврейский выродок?
Носовой платок уже и сам держался на ране, присохнув, так что он держал глаза закрытыми, стараясь не дышать - пусть себе думает - но тут он приподнял правую руку и шевельнул средним пальцем.
Далекий лай. Собаки на задах дома подали голос.
Он открыл глаза.
Менгеле в упор глядел на него. И в его взгляде была та же ненависть, что в тот вечер, давным-давно, хлынула на него из телефонной трубки.
- Что бы ни было, - сказал Менгеле, - я все равно победил. Уиллок был восемнадцатым, кого постигла смерть. Восемнадцать из них потеряли своих отцов, когда и он потерял своего, и, по крайней мере, хоть один из восемнадцати достигнет возмужания, как и он, и станет тем, кем был он. И тебе не удастся живьем покинуть эту комнату, чтобы остановить его. Мне, может, это тоже не удастся, но уж тебе-то и подавно; уж в этом-то я могу тебя заверить.
Шаги на крыльце.
Доберманы рычали, обступив Менгеле.
Либерман и Менгеле, разделенные пространством комнаты, смотрели друг на друга.
Открылась передняя дверь.
Закрылась.
Они смотрели на порог.
Что-то упало в холле. Звякнул металл.
Шаги.
В дверях появился и остановился мальчик - худой, остроносый, темноволосый. Широкая красная полоса пересекала грудь его синей куртки с молнией.
Он посмотрел на Либермана.
Он посмотрел на Менгеле и на собак.
Перевел взгляд на убитого добермана.
Вытаращив светло-голубые глаза, он обводил взглядом комнату.
Рукой, затянутой в черную пластиковую перчатку без пальцев, он откинул со лба острый клок волос.
- Вот черт! - воскликнул он.
- Mein… дорогой мой мальчик, - начал Менгеле, с обожанием глядя на него, - мой дорогой, дорогой, дорогой мальчик. Ты просто не можешь себе представить, как я счастлив, как я рад видеть тебя перед собой, такого красивого, сильного и здорового! Не можешь ли ты отозвать этих псов? Этих восхитительных и преданных тебе собачек? Они держат меня без движения на месте уже несколько часов, ошибочно решив, что именно я, а не этот грязный еврей, что валяется вон там, пришел сюда обидеть тебя. Так будь любезен, отзови их, да? И я все тебе объясню. - Он нежно улыбался, сидя среди рычащих доберманов.
Мальчик, рассмотрев его, медленно повернул голову к Либерману.
Либерман мог только отрицательно покачать головой.
- Не позволяй, чтобы он тебя обманул, - предупредил Менгеле. - Он преступник, убийца, ужасный человек, который явился сюда, чтобы нанести вред тебе и твоей семье. Отзови этих псов, Бобби. Видишь, я даже знаю, как тебя зовут. Я знаю о тебе все - и то, что ты бывал на Кейп-Код прошлым летом, что у тебя есть кинокамера, что у тебя есть две симпатичные двоюродные сестрички, которых зовут… я старый друг твоих родителей. В сущности, я тот врач, что принимал тебя и привез тебя сюда из-за границы. Я доктор Брейтенбах. Тебе когда-нибудь доводилось слышать обо мне? Я давно уехал отсюда.
Мальчик недоверчиво посмотрел на него.
- Где мой отец? - спросил он.
- Не знаю, - ответил Менгеле. - Я подозреваю, что эта личность с пистолетом, который мне посчастливилось выбить у него - собаки, увидев, как мы боремся, пришли к неправильным выводам - я подозреваю, что он мог… - Менгеле печально покачал головой, - расправиться с твоим отцом. Только что приехав из-за границы, я позвонил сюда, и он впустил меня в дом, сделав вид, что он ваш друг. Когда он вытащил оружие, мне удалось справиться с ним, но он успел открыть двери и впустить собак. Отзови их, и мы поищем твоего отца. Может, он только лежит где-то связанным. Бедный Генри! Но давай будем надеяться на лучшее. Хорошо, что тут не было твоей матери. Она все еще преподает в школе в Ланкастере?