Голос Семки, как прозрачная струя фонтана, рвался в высь и сливался с голубым сиянием, в воображении вставали живые образы: виделась и река с крутым берегом, и одиноко стоящая зеленая липа, и удалой добрый молодец, которому ничто нипочем, и для которого жизнь — сплошной разгул и молодечество.
Ребята окружили Семку тесным кольцом и дружно подхватили, как только он допел последнюю ноту:
Семка переводил дух, закрывал глаза и опять заливался.
А ребята подхватывали:
Нежные детские голоса слились в один общий хор и наполнили собою немую тишину. Казалось, слушала мальчиков вся окружающая ширь безмолвная, а далеко за рекою эхо ловило последние звуки и еще нежнее повторяло:
Семка вдохновлялся все больше и больше, глаза сильней загорались, хотел вложить в песню всю свою душу:
с безнадежной тоскою выговаривал трагические слова Семка, печально качнув головою:
Песня допета. Замерли последние звуки ее в немом пространстве.
Семка стоял весь, как-то опустившийся, точно расслабленный, рассеянно смотрел в даль, но на лице его блуждала довольная улыбка. Он весь вылился в этой песне, опустел и совсем не походил на того живого и подвижного мальчика, с насмешкой на бойком лице и с острым языком. Товарищи стояли тоже молча, ожидая, не запоет ли Семка еще что-нибудь.
Общее молчание нарушил Васька, не принимавший участия в пении: у него не было ни голоса, ни слуха. Он лежал на земле, опершись на локотки, и не сводил с Семки глаз.
— А здорово ты пел, Семка! — сказал он, ласково улыбаясь. — Индо сердце защемило.
Семка сразу повеселел.
— Как умею.
Мало-по-малу к ребятам опять вернулось их обычное, беспечное настроение и опять пошло: кто во что горазд. Кто принялся за работу, кто бегал и кричал, что взбредет в голову, а некоторые возились и мяли друг друга. Иные жевали черствый хлеб, запивая его водою.
Для еды у них не было — установлено определенного времени. Кто когда хотел, тот и ел. Вместе ели только картошку; ее пекли сообща и в каждом доме брали поровну.
Солнце село, оставив за собою багряное зарево. На востоке загорелась ранняя звездочка, пробиваясь сквозь угасающий дневной свет. В воздухе посвежело. Ребята подогнали лошадей, плотнее запахнули свое зипунишки и уже не расходились далеко от места ночлега. Вдали показался верховой, поднимаясь из лощины. Все устремили взоры туда, стараясь определить кто едет.
— Филька! — вырвался наконец радостный крик.
— Филька! Филька! — повторяли ребята, прыгая от радости.
А Филька, понимая нетерпеливое ожидание товарищей, разогнал лошадь и подскакал к ним во весь опор.
— А вот и я!
— Ну, чего же ты там так долго?
— Поди — ка ты, приезжай скорее!
Филька весь был увешан узелками, свертками и мешочками, торчавшими у него и за пазухой, и за поясом, и за плечами. А через лошадь висел перекинутый мешок картофеля — меры с полторы. Ребята бросились к нему: кто снимал епанчу и мешок с картофелем, кто треножил лошадь путом, кто отвязывал у самого Фильки узелки и мешочки, и все торопили друг друга:
— Да ну, ты, скорее, чего копаешься!
Филька оделял товарищей: кого сдобной колобашкой, кого пирогом с кашей, кого лепешками, а кого просто большой краюхой хлеба. Некоторым прислали яиц, а одному мальчику сердобольная мать навязала бутылку молока и завернула с хлебом три баранки. Ребята с жадностью хватали из рук Фильки посылки и наперебой спрашивали:
— А это кому? А это? А мне?..
Филька разбирал узелки, припоминал кому что следовало и останавливал.
— Да подожди ты хватать — то! Это не тебе, Ванятке! Тебе вон мешок!.. А это кому!.. Пронька, кажись, тебе.
— Мне, мне! — кричал Пронька, протягивая руку. — Это платок нашей бабки. Я по платку вижу!
На землю спустилась холодная осенняя ночь, окутывая таинственным мраком поле. Кругом царила строгая тишина, пылал костер, разливая огненные языки по пустынной тьме, трещал горевший бурьян, бросая кверху золотые фонтаны искр. Ребята сидели вокруг огня, ели печеную картошку, вынимая ее прямо из горячей золы, мокая в соль, и расспрашивали Фильку о домашних, о товарищах, оставшихся дома, о деревенских новостях. Разговорам не было конца. У Фильки даже язык устал от рассказов. Но зато все узнали, что делается дома. Знали, что Куприяшка Перегудов сломал ногу, возвращаясь пьяным с базара и теперь не пойдет на зиму в город на заработки; что Максимовы просватали Феклушу в Матово; что Серега Здобнов променял серого мерина на пегую кобылу и взял тринадцать рублей придачи, а Яшка Мосолов приехал из Москвы с деньгами, в суконном пиджаке и при часах.