Те, которые побольше и посильнее, справлялись скоро, бодро покрикивая: „Но, ты, шальная… ногу дай“. А у маленьких дело клеилось плохо. Промокшие, полусонные, они с трудом выдирали вязнувшие лапти, к которым приставали большие пласты липкой, тягучей грязи, плохо справлялись с лошадьми, еле доставая их головы, чтобы надеть обрати, и плаксиво просили о помощи старших.
Сам Серега сел верхом последним. Он ловил кому неподдающихся лошадей, кого верхом подсаживал, кому подгонял отбившегося жеребенка, а когда все справились и уселись, он выехал наперед и скомандовал:
— Ну, пошел!..
Продрогшие лошади, предвкушая отдых в теплых хлевах, пошли крупным шагом, хлюпая копытами по грязи и разбрасывая брызги.
Дождь перестал. Молния, сверкавшая далеко по ту сторону большой дороги, широко раскрывая небо, представляла красивое, величественное зрелище, гром рокотал тоже далеко и сдержанно, на низинах стояли целые озера воды, по канавам бурлили ручьи, в воздухе, после продолжительной засухи, чувствовалось какое-то пьяняющее благоухание, и ребята повеселели. Они уже смеялись, трунили друг над другом и перебрасывались остротами.
Рослый, сильный, спокойно ехавший передом в мокром армяке и с дубинкой на плече, Серега походил на предводителя каких-то старинных удальцов, возвращавшихся из трудного набега; когда они подъехали к околице, он обернулся назад и весело крикнул:
— А ну-ка, молодчики, въедем в слободу с песнями. Микишка, где ты? Выезжай суды.
Высокий, белокурый четырнадцатилетний Микишка, с живыми голубыми глазами и вздернутым носом, отдал товарищу лошадь, которую вел в поводу, и выехал наперед.
Еще недавно Микишка совсем было раскис и горько плакал, никак не справясь со строптивой вороной кобылой, но теперь он чувствовал себя героем и, оглянувшись на ребят, как-бы говоря: „а ну-ка, подхватывайте“, звонко запел чистым серебристым альтом:
И как только звонкий голос Микитки прокатился по безмолвной темноте, ребята дружно подхватили:
Туча на востоке бледнела и рвалась на клочья. Сквозь нее уже чуть заметно брезжила зорька. Мокрые, продрогшие и невыспавшиеся ребята позабыли все страхи и невзгоды, испытанные в грозу и ливень в поле, и с песнями, свистом и хлопаньем самодельными пеньковыми арапниками въезжали в сонную улицу, точно с веселого праздника, и ввозили с собой что-то свежее, бодрое и жизнерадостное.
Из калиток выходили босые, взлохмоченные мужики, брали у ребят лошадей и участливо спрашивали:
— Ну, как… прохватило?
Досталось!
Скоро улица опустела и опять стало тихо, а на востоке загоралась румяная зорька, обещая тихий ведряный день.
С табуном
Филька проснулся необыкновенно рано, как ни разу не просыпался за все это время. Было еще совсем темно, а уж он стоял на ногах и, протирая заспанные глаза, смотрел на север, где верстах в десяти находилось родное село.
Ночь была звездная и свежая. Под утро даже слегка подморозило. Епанчи, армяки и кафтаны, в которых, завернувшись, спали ребята, покрылись белым инеем, и на лугу блестел под мерцанием звезд морозный осадок. Воздух был чистый и звонкий, и, когда фыркали лошади или ржали сосуны, отыскивая маток, по всей долине стлалось эхо.
Филька поежился от холода и запахнул кафтан.
— У-уф, холодно.
Такую рань делать еще было нечего среди пустынного поля, но Фильке спать уже не хотелось. Он еще с вечера с нетерпением ждал сегодняшнего дня, и ночь ему казалась вечностью.
Филька раза два прошелся вокруг ребят, разминая озябшие члены. Товарищи безмятежно спали. Их ничто не тревожило. Когда кому-нибудь из них доставалась очередь ехать на село, они тоже волновались, с нетерпением ожидая этой минуты, а теперь что… спи, пока не надоест. Николка Лаптев, с которым спал рядом Филька, неистово храпел, точно прирезанный поросенок, Алешка Мазурин, белокурый мальчик лет пятнадцати, возился под епанчей и бредил, выкрикивая плаксивым голосом:
— Бать, я не буду! Ей-богу не буду!