Осень, а тепло и даже жарко. Москва раскрывалась и разворачивалась за окнами, точно на кинопленке, открывая невидимые ранее красоты – спрятавшиеся старинные домики, чудесные ворота, лепные украшения, эркеры, балкончики, ярчайшие восточные ковры на балкончиках.
“Я ему в “Макдоналдсе” чего-нибудь куплю, он же любит, точно”! – И я обрадовался еще больше, даже захотелось сойти на следующей остановке, едва не сошел, хотя еще прилично было ехать.
Отстоял молодежную очередь и купил в “Макдоналдсе” картошку по-деревенски для себя, дешевейший эспрессо с добавлением молока и большой чизбургер для Виталика. Я входил в Арбат, как в теплую и пахучую стеклянную пещеру. Но далеко идти не пришлось. Виталик сидел у музея Пушкина, там работают “левые”, непостоянные художники, не входящие в арбатскую мафию. Приятно идти с пивом и “макдоналдским” пакетом в руке, видеть впереди друга. И вместе со мной к нему подошли клиенты. Несомненно, я принес ему удачу! Это была молодая грузинская пара, наверное, наши ровесники. Высокая стройная женщина катила коляску с маленьким мальчиком, одетым, как жених. А мужчина вел за руку девчонку лет шести, наряженную, как невеста, только без фаты. И видно было, что совсем недавно мужчина и женщина поссорились.
– Сделай, мастер, – насмешливо и необидно попросил мужчина, указывая на девочку.
Виталик усадил ее на раскладной стульчик. Женщина с коляской отошла к оградке, а мужчина остался рядом, закурил. Он был наркоман. Я это видел по его обожженным пальцам, по тому, как он курил, как он дергался и еще по его мокасинам. Наркоманы любят мокасины и стаптывают их особым, наркоманским образом.
Девочка поправила платье, как усталая женщина, сложила ручки на коленях, прилежно сдвинула коленки и свои белые детские туфельки, замерла и за все время, что Виталик ее рисовал, не шелохнулась. В больших черных глазах затаились горе и недоумение. Отец дергался и часто курил, прикуривая одну сигарету от другой. До него дошло, что это надолго.
Виталик выглядел чудаковато, словно бы только что проснулся. У всех, кто только что проснулся, глуповатый и умилительный вид. Я никогда его таким не видел. Смотрел и умилялся. Хотелось сказать что-то шутливое, ободряющее не только ему, но и этой разъединенной паре, этой печальной девочке. Виталик рассеянно и будто бы надменно поглядывал на нее, и она напрягалась в эти моменты, у нее стекленели глаза, а потом упирался взглядом в свой покоцанный мольберт, словно насквозь хотел его просмотреть, – рисовал, а казался слепым. И на меня поглядывал так, будто одновременно писал и мой портрет с пивом и пакетом в руках на фоне Арбата.
Я выпил свой кофе, выкурил сигаретку и жалел, что моя картошка и его чизбургер остывают. Люди проходили за спиной Виталика и оглядывались, сравнивая лицо девочки с тем, что получается. Я немного переживал, как он нарисует, ведь давно не было практики. Ведь могут и не заплатить.
Прохожие стали задерживаться подольше, и вскоре за ним собралась небольшая толпа. На Арбате часто собираются толпы, но это были люди другого сорта, не переговаривались друг с другом, не обсуждали, но смотрели как зачарованные, как в театре, когда прекрасное действо со сцены объединяет людей, словно бы замерших в добром порыве. Мне стало интересно, и я тоже подошел.
Впервые в жизни на моих глазах рождалось чудо! Это была та же девочка и не та. Очень похожа, но будто бы старше и лучше. Он всего лишь двигал угольком и взмахивал пригоршней, а казалось, созидал ее будущую жизнь, в которой все должно быть хорошо. И, конечно, подразумевалось, что эти ручки будут держать ребенка, будут приглаживать вихры внуков, будут творить доброе, вечное. Но особенно поражали глаза. Скорбные, добрые и неземные. Он еще несколько раз дернул локтем, поерзал задом на своем утлом сиденье, и вся толпа изумленно отступила назад. Из-за его спины, от девочки и ее портрета пошли энергия и свет. Может быть, сам того не зная, он создавал икону наших дней. Наркоман перестал курить. Жена подошла к нему с коляской, прижалась, а он автоматически приобнял ее рукой за плечи. Проглотил свое краканье милицейский автомобиль. Подошел милиционер и тоже замер. Замер таджик, катящий тележку мороженщика. Замерли два пьяных, расхлябанных парня. Подошли и отклонились в недоверчивом изумлении соседи-художники. Остановились рекламные люди “гамбургеры”. А неподвижная девочка и священнодействующий Виталик сидели как ни в чем не бывало.