– Ну пока, Вась.
– Пока. Не прощаемся.
– Не прощаемся, да, ты прав.
– Увидимся... А может, я тебя все же провожу?
– Нет, Вась. Надо побыть одному.
Он резко отвернулся и пошел, нелепо желтея покоцанным мольбертом. Он потянул из моей души грустнейшую нить расставания, она жгла мне сердце. Уже стих вой его поезда, но нить не прерывалась.
– А что делать, кому сейчас легко? – Парень с девушкой пронесли мимо меня эти слова.
У нее была очень красивая фигура.
– Что делать? – громко сказал я им вслед. – Добро! Все остальное бессмысленно!
Парень обернулся и замер на секунду – он подыскивал, что ответить.
Вася
Пятого ноября я провожал Виталика в Питер. Он уезжал навсегда. В Москве он больше не мог – комната стоила пятнадцать тысяч, а за работу в Интернете платили тринадцать. В Питере его ждала девушка, о которой он никому ничего не рассказывал и не спрашивал ничьего мнения – так всегда, когда любишь по-настоящему. Я только знал, что ее зовут Лена и у нее есть маленький сын.
Я ждал его на “Речном вокзале” и грелся под калориферами, висящими на козырьке станции. Во вселенной шел мокрый, холодный дождь и где-то на подлете к земле превращался в снег.
Было уже начало двенадцатого ночи. Виталик появился из переулка, окруженный вещами, как бомж, – тащил огромный чемодан с нагроможденными на него пакетами и сумкой, а на спине длинный рюкзак. На нем было много разных одежд. Мы вошли в метро, и контролерша стала орать, что за багаж надо платить отдельно.
– Это Москва так с тобой прощается, – сказал я ему.
У него было спокойное и светлое настроение.
Праздник, и весь вагон залит чем-то липким, желтым, красным. На сиденье в конце вагона спала бабушка бомж, и мы стали рядом с нею, будто здесь наше гетто.
– Это правильно, что ты едешь именно в Питер. – Я будто бы успокаивал его. – Ты морской человек, а Питер – морской город.
– Это правда! – обрадовался он. – Я стараюсь всех своих героев привести к океану. В его пакете лежала подушка, одеяло, какие-то свитера и тряпки. Он постоянно связывал ручки, чтоб этого было не видно, а они развязывались.
Это не багаж был, это грустные годы его жизни собрались вокруг и жались к ногам.
– Какой у тебя классный чемодан, Виталь!
– Это мне Лена передала.
– Какая она хорошая.
– Это правда. Она в мужчине ищет бога.
– Ты только там не нудись, пожалуйста. Знаешь, мы ругаем правительство, брюзжим на законы, а женщинам кажется, что это все оттого, что мы ими недовольны, это их мучает.
– Выпьем с тобой на вокзале, – сказал он. – Я коньяк взял.
– Виталь, я не буду, печень болит.
– Ну я сам выпью.
В зале Ленинградского вокзала по центру сидели люди, и казалось, что они уже едут куда-то.
38-й отправлялся в 0.44. Мы шли по перрону. Сыпал дождь. Вдруг сзади что-то брякнулось. Это был пакет.
– Мой, что ли? – удивился Виталик.
– Да, это у тебя рюкзак развязался.
– Что там у меня? – Он зачем-то стал разворачивать пакет и достал комок носков. – Носки, – показывал их мне и смущенно улыбался.
Как хорошо, что интернетовская работа не имеет границ, как хорошо, что в Питере его ждут, – у него сразу будет какая-никакая работа и крыша над головой, почти бесплатная.
У второго вагона стояла молоденькая, замерзшая проводница.
– Какая у вас красивая форма! – сказал я. – Она вам очень к лицу.
Я говорил, чтобы она не ругала Виталика за багаж.
Она и не заметила, а форма ей и вправду шла, она была, как из дореволюционного времени.
Вагон почти пустой, сумрачный и тихий. Загрузили багаж. Как они с той девушкой будут тащить это вдвоем?
Мы вышли. Стояли под дождливым фонарем. Он вынул из пакета бутылку, кока-колу и запечатанные стаканчики. Я понял, что он готовился и радовался, что мы выпьем напоследок.
– А чего ты мне не наливаешь?
– Так печень…
– Наливай, такое дело, какая может быть печень! Я даже завидую тебе, Виталь.
Он промолчал.
– Это хороший город, там творческая грусть. Там хорошая литературная тусовка. А ты Лене подарок купил?
– Не купил… Я ей там куплю, нижнее белье. Женщины любят.
– А Юльдос не любит.
– Почему?
– Да я ей всякое развратное белье покупаю.
Мы выпили за счастливую дорогу и закусили батончиками “Баунти”. Невыразимо сладок был этот горький дешевый коньяк. Потом мы выпили за нас. Потом за Лену и Юльдоса.
– Вася! Какой ты мне хороший совет сегодня дал – не нудится! Я только об этом и думаю. Я ведь всегда нудился, а не понимал, что раню женщину.
Потом он сказал, что скажет мне то, чего никому не говорил. Он сказал, что шел сегодня и плакал. Он оставлял в Москве маленького сына. Об его маме, Гале, он говорил только, что она захотела от него ребенка.