Он опомнился, когда кто-то стащил его вниз.
- Почему здесь?!
Над ним стоял молоденький офицер с перебинтованной головой. Колька растерянно смотрел на него, не зная, что ответить.
- Почему на бруствере?!
- Я… я не хотел.
Огромного роста матрос с огненно-рыжими усами вытащил из-за орудия Максима и поставил его рядом с Колькой.
- Наше благородие, вот ещё один подшибузник. Только этот вроде бы посмирней будет.
- Чьи вы? - продолжал допытываться офицер.
- Ннколка я. Пищенко. Батеня мой на «Марии» служил.
- А ты? - он взял Максима за подбородок.
- Рыбальченко. Со слободки.
- Так это ж нашего Кузьмы сын, тридцать третьего экипажу, - неожиданно произнёс кто-то сзади.
В это время с бруствера спрыгнул мокрый, запыхавшийся матрос. Лихорадочно горели глаза. Он в изнеможении опустился на землю и, задыхаясь, спросил:
- Жив Владимир Алексеевич?
Кто-то угрюмо ответил:
- В гошпиталь свезли. В беспамятстве…
Матрос уткнулся в грязные, мокрые ладони и зарыдал.
- Ну, вот что, - обращаясь к мальчишкам, сказал офицер, - давайте по домам, не до вас сейчас. Чтобы ноги вашей больше тут не ступало. Горобец! Сведи вниз.
Рыжеусый матрос положил свою лапищу на Колькино плечо и, тихонько подтолкнув его, сказал:
- Пошли, хлопчики…
Они спустились к обгорелым стенам склада - здесь было безопаснее.
- Дальше сами, а мне пора к пушке, - сказал рыжеусый, - прощевайте.
- Дяденька, а почему матрос плакал? - неожиданно спросил Колька, он же смелый?
- У нас горе большое, а у него ещё больше. Владимир Алексеевич, можно сказать, спасителем ему приходится. Он за него жизнь положит, но отплатит вражине. А всё потому, что по-доброму к людям относятся его превосходительство. Как-то наказали невинно матроса этого, а Владимир Алексеевич велели отменить неверный приказ.
Так вот с тех пор на одного его и молится.
- А звать-то его как? - спросил Максим.
- Петром зовут, Кошкой. На третьем баксионе прописан. Да у нас частенько бывает.
И, дружески похлопав мальчишек, Горобец побежал к батарее. …Ребята возвратились в Аполлонову балку. Тут, в кустах, было спокойно. Редкие снаряды, долетавшие сюда, уже не пугали ребят.
Прислонившись к холодной стене, Максим задумчиво произнёс:
- Смелый он, Кошка.
- Штуцер бы достать, я этих хранцузов и агликан тоже стрелял бы! - хвастливо заявил Колька.
- Ещё палить научись поначалу!
- И научусь.
- На Малахов больше не пустят, - проговорил Максим.
- А я к бате пойду на четвёртый. Он примет. Всё одно мне у тётки Маланьи не житьё. Батя говорит: «Живи и слушай её, она тебе как мать приставлена». А тётка лупит кажен день. Знаешь, как больно! Выхватит каток и без разбору хребет щупает, а потом в чулан запирает. А я не хочу сидеть, как арестант, когда вокруг такое творится! Я всё одно от неё насовсем сбегу…
Ребята замолчали. Колька раздвинул кусты. Со стороны Пересыпи ветер доносил клочья чёрного дыма и звуки взрывов, сливавшиеся в один пронзительный вой. Там на Бомборской высоте горел склад боеприпасов. Максим, насупившись, произнёс:
- А я всё одно пойду на Малахов. Попрошусь в номерные…
Незаметно стемнело. Небо над городом сочилось багровым светом. Вспыхивали цепочки залпов вдали. Это били с кораблей, оставленных в Южной бухте. Сюда, в балку, уже почти не долетали снаряды. Канонада становилась глуше. Кончался первый день бомбардировки - 5 октября 1854 года.
Стучали кирки, скрежетали лопаты, гулко ухали ломы - скалистый грунт четвёртого бастиона поддавался с трудом.
Сколько протянется передышка - неизвестно, нужно спешить. За время бомбардировки разбило много орудий, местами до основания снесены насыпи, развалены траншеи и землянки, рухнула оборонительная стенка.
Четвёртый бастион находился на большом холме, прикрывавшем вход в южную часть города. Холм со всех сторон был обнесён укреплениями. Редуты, окружённые рвами, защищали бастион. Несколько артиллерийских батарей расположилось на нём. В центре находились блиндажи для солдат и матросов. С бастиона можно было обстреливать подходы к Южной бухте, а также вражеские войска, двигавшиеся со стороны Балаклавы.
Колька помогал укреплять туры - корзины с землёй - на батарее Забудского. Теперь он не отходил от отца ни на шаг. Тот, коренастый, раздетый по пояс, работая, то и дело подшучивал:
- Это тебе не по бахчам шастать!
- А мне не тяжко ничуть, - стараясь казаться бодрым, отвечал мальчуган. По его измазанному лицу сбегали ручейки пота, оставляя светлые полосы. От этого курносая физиономия казалась ещё смешнее.