Впереди, подложив под себя костыль, сидел Евтихий Лоик. Он глядел на город, на мост, по которому всё ещё двигались войска.
Максим неторопливо рассказывал: -…Пётр Маркович меня и проводил в лазарет. Потом частенько проведывал.
Говорил: выходишься, разыщешь дружка своего - поклон передай. Я ведь про тебя Кошке рассказывал…
- Благодарствую, - негромко сказал Колька, продолжая глядеть на город. -…Я думал, попаду к самому Пирогову, но его в гошпитале к тому часу не было… Спервоначалу дох-тор хотел было ногу резать - и всё тут! Но потом всё ж таки оставил при мне и заживил… Я ведь третьего дня как вышел. Маманя моя тут, на Северной обитает, а батя сегодня лишь с фрегата сошёл…
Тут Максим осёкся. Он взглянул на друга и на Алёнку (Евтихий шепнул ему о Саввишне). Они продолжали стоять, прижавшись друг к другу, и не произносили ни слова. Всё смотрели и смотрели на багровые холмы южной части.
Движение по мосту почти прекратилось. Последние матросы и солдаты бежали по грузовым понтонам. Сверху было видно, как начали разводить мост.
Над рыжим облаком, покрывающим город, блестели яркие, удивительно спокойные звёзды. Небо было над головой невероятно чистое и какое-то сонное.
А город продолжал гореть. Сотни костров полыхали вдали, порою исчезая в дыму и снова отчётливо появляясь. Удивлённо смолкли вражеские батареи. И в этой слегка затихшей полуночи ещё отчётливее слышались последние взрывы на наших батареях.
Не выдерживая адской жары, то тут, то там взлетали в воздух пороховые погреба и склады. Последние вздохи многострадального Севастополя…
Колька тихо сказал:
- Всё. Нет больше редута.
- Нет нашего четвёртого, - в тон ему произнёс Евтихий.
Максим Рыбальченко думал, глядя в сторону Малахова кургана: «Там уже разгуливают французы и смеются над нашими разбитыми пушками… А, может, уже успели установить свои?..»
Колька спросил, будто до него только сейчас дошёл страшный смысл всего свершившегося:
- Выходит, что бусурманы уже в город входят!?
- Выходит, что так, - подтвердил Лоик.
- Входят… в город… - неслышно прошептала Алёнка.
Тогда они ещё не могли знать, что неприятель в течение двух последующих дней не осмелится вступить в груды развалин, покрытых слезами и кровью, носящих гордое название Севастополь.
К холмику подходили солдаты, у некоторых в руках коптили факелы.
Кто-то положил руку на Колькино плечо. Парнишка оглянулся и с трудом узнал в грязном подростке, в разорванном мундире прапорщика Федю Тополча-нова. Он одним из последних перешёл мост, до конца участвуя во взрывных работах.
Теперь они стояли вчетвером и глядели на умирающий город. Встал Евтихий и подошёл к ребятам. Рядом какой-то офицер при свете факела читал солдатам приказ по Южной армии и военно-морским силам в Крыму:
«Храбрые товарищи! Грустно и тяжело оставить врагу Севастополь…»
Упруго и торжественно звучали слова. Они неслись в темноту над застывшими бескозырками и фуражками, над притихшими воинами славного города.
- «…Но вспомните, какую жертву мы принесли на алтарь Отечества в 1812 году!
Москва стоит Севастополя! Мы её оставили после бессмертной битвы под Бородиным - тристасорокадевятидневная оборона Севастополя превосходит Бородино…»
Сурово сдвинув брови, слушали приказ юные севастопольцы. И в памяти снова и снова вставали месяцы пожаров и смертей, ранений и штурмов, месяцы горя и радостных побед. Пальцы сами собой сжимались в упрямые кулаки.
А голос продолжал, звуча, как натянутая струна:
- «…Но не Москва, а груда каменьев и пепла досталась неприятелю в роковой 1812 год. Так точно и не Севастополь оставили мы нашим врагам, а одни пылающие развалины города, собственной рукой зажжённого, удержав за нами честь обороны, которую дети и внучата наши с гордостью передадут отдалённому потомству!»
