— Да вот, слушай, Кобозев со знакомым проводником прислал письмо. В Петрограде рабочие, солдаты и матросы свергли Временное буржуазное правительство, создано наше, рабоче-крестьянское правительство. Приняты декреты о мире, о земле. Войне конец, землю — крестьянам.
— Ну-ка, ну-ка дай почитать.
На революцию в Петрограде атаман Дутов ответил тем, что 27 октября известил население Оренбурга об организации «войскового казачьего правительства» и объявил город на военном положении.
Дутов спешил. Решительными мерами он пытался предотвратить установление Советской власти в Оренбурге. Для таких действий у него была довольно основательная опора: более 7000 надежных казаков, юнкеров и офицеров. Этому войску местная буржуазий предоставила крупные денежные суммы, продовольствие, обмундирование.
«Выборный» орган — городская дума безропотно согласился с дутовской диктатурой. Да и могло ли быть иначе, если в ней заседали такие люди, как Гусаков, Воронин и им подобные.
Только Совет рабочих и солдатских депутатов мог бы противопоставить военной силе Дутова силу рабочей организации. Но Дутов опередил: он арестовал восьмерых большевистских руководителей. В ответ на это рабочие главных железнодорожных мастерских забастовали. Их поддержали и другие предприятия.
14 ноября собрался Военно-Революционный комитет под председательством талантливого организатора большевиков Цвилинга и издал приказ по оренбургскому гарнизону, в котором говорилось, что по постановлению общих собраний Совета рабочих и солдатских депутатов, полковых, ротных и командных комитетов, образован Военно-Революционный комитет и что этому комитету передается вся власть в городе и гарнизоне.
Однако нашелся предатель, донес о заседании комитета, и 28 членов его были арестованы.
Еще было темно, когда Любовь Ивановна разбудила Максима.
— Сбегай, — сказала она, — к Никите Григорьевичу, может, он знает, почему отец ночевать не пришел.
По ее лицу Максим понял, что она не спала, всю ночь ждала отца.
— Чего ты, мам, беспокоишься? Первый, раз, что ли, папа не ночует?
— Сердце у меня не спокойно. Сбегай, сынок.
Максим проворно оделся и, подгоняемый предутренним морозцем, побежал к Немову. Обычно в такие часы уже все просыпались: хлопали двери, скрипел ворот у колодца, слышались голоса. Сейчас бастующая Нахаловка забылась в сне, будто «добирала» за все годы недосыпания. И в этом сне чудилась тревожная настороженность. Максиму даже было немного жутко от своих громко раздающихся по подмерзшей земле шагов.
Максима удивило утомленное и озабоченное лицо Никиты Григорьевича. Видно, он не спал ночь.
— Ага, ты кстати пришел, а я хотел к вам идти. Садись. Дела, брат, серьезные. Нынче ночью твоего отца арестовали.
— Как? — вырвалось у Максима.
— Весь наш Военно-Революционный комитет арестован. Я случайно уцелел, дома не застали. Да и сейчас соберу кое-какие вещи и уйду. У одного знакомого поселюсь пока.
Никита Григорьевич будто сам с собой продолжал разговаривать:
— Дождались, доспорились с господами меньшевиками. Сколько раз говорил нам товарищ Цвилинг: «Вооружайтесь». А мы все спорили: как да что.
Максиму захотелось скорее домой, вместе с матерью переживать горе. И, будто поняв его настроение, Немов заговорил по-другому:
— Ну ничего, наперед умнее будем. Пусть не радуется господин Дутов. Этот номер ему так не пройдет. Нас, брат, не сломаешь, сами кому надо шею свернем. Вот что, Максим, собери-ка своих молодцов и бегом вот к этим товарищам.
Никита Григорьевич дал Максиму листок.
— Скажете, чтобы через час все были в кузнечном цехе.
Максим посмотрел список. Да, все знакомы, все нахаловские, только двое из Слободки, но и их дома он знал.
— А мама… — поднял Максим глаза на Никиту Григорьевича.
— К ней я сам зайду.
Позже ребята узнали, что собравшиеся в кузнечном цехе рабочие-большевики создали штаб Красной гвардии.
Максим проснулся позже обычного. В окно робко входило серое декабрьское утро. Мать энергично действовала у печки кочергой и сковородником — пекла лепешки и тихонечко мурлыкала песню.
— Что за праздник? Почему ты поешь? — спросил Максим, вскакивая.
— Праздник, сынок, большой праздник, скорее умывайся и корми ребят. Я сейчас уйду.
— Да что случилось?
Мать прижала Максима к себе и на ухо, захлебываясь от счастья, шепнула:
— Папа на свободе.
— О! Где он?
— Тише, пока молчок. Скоро он сам придет. А пока я к нему сбегаю. Лепешечек горячих отнесу.