Петя Якушев, следивший из своего двора, как мы укрепляем с Серым на крыше времянки скворечник, оценил нашу работу так:
— Никогда еще наверное не было таких скворечников.
— Слушай, Петя, — сказал я ему, сидя на крыше. — Покажешь ты, наконец, свою поэму или нет?
— Я же не обещал, — ответил Петя.
— Он не обещал, — поддержал Петю Серый.
— Значит, не покажешь? Так я тебя понял?
— Сейчас принесу, — ответил Петя, подумав. — Если хотите, конечно.
— Хочу, — сказал я.
Петя, не торопясь, пересек двор и скрылся за углом дома. Мы с Серым спустились с крыши.
— Ну что? — посмотрел я на Серого.
— Что — «что»? — насупился он.
— Принесет все-таки Петька поэму...
— Ну и пусть, — сказал Серый. — Ему же хуже.
— У тебя еще есть время пойти и остановить его, — сказал я.
— Пусть. Интересно все-таки, что вы скажете.
Я зашел в дом, а Серый остался поджидать Петю во дворе. Ко мне в комнату мальчишки вошли вместе. Петя положил на стол синюю школьную тетрадку, прихлопнул ее ладонью и сказал со вздохом:
— Вот.
Квадратик бумаги белел на том месте обложки, где обычно пишут фамилию ученика и название школы. На квадратике цветными карандашами — красным и синим — были старательно выведены слова: «Партизаны», а под ним в скобках «Поэма»
— А где фамилия автора? — спросил я, еще не раскрывая тетрадку.
— Там, снова вздохнул Петя, присаживаясь к столу. — На первой странице. Мы вдвоем...
— Вдвоем? — переспросил я, и моя левая бровь удивленно полезла кверху. — С кем?
— Да с ним же, — кивнул на Серого Петя. — А то с кем же еще?
Я раскрыл тетрадку. На первой странице еще раз написано название поэмы — теперь уже чернилами — а сверху, где и положено, стояли обе фамилии с инициалами: П. И. Якушев и С. В. Пашков. Против каждой строчки стихов проставлен порядковый номер: 1, 2, 3, 4 и так далее. Я сразу же взглянул в конец тетрадки: последняя строка поэмы значилась под номером 326. Здесь же красными чернилами под жирной синей чертой было нацарапано: «Слов — 1283, знаков препинания — 213, букв — 8152».
— А это зачем? — спросил я.
— Просто так, от нечего делать, — ответил Петя. — Сидели и считали...
— А не маловато ли знаков препинания?
Петя посмотрел на Серого.
— Пока хватает, — ответил тот.
— Угу, — сказал я и, раскрыв тетрадку на первой странице, принялся читать:
Прочтя эти четыре строки, я, не поднимая головы, посмотрел на притихших и даже, как мне показалось, побледневших мальчишек. Лицо Пети выражало если не горе, то острую печаль. Серый, прищурив глаза и сморщив нос, готов был, казалось, броситься в драку. Я ничего не сказал им, опустил глаза, но еще какое-то время не читал, а прислушивался к тому, как дышат сидящие рядом мальчишки — оба через нос, отрывисто, короткий вдох и почти неслышный выдох.
— Читайте дальше, — заерзал Серый.
Я понял, что они пристально следят за моими глазами, за выражением лица, ждут и боятся моего первого слова. Мне не хотелось их мучить, но и сказать я им долго ничего не мог. И даже когда прочел последнюю строку: «К утру следы их снегом замело» — речь шла о том, что оставшиеся в живых партизаны вышли из катакомб, — я продолжал мучительно искать те слова, которые должен был произнести первыми. Я набрал в легкие воздуху и выдохнул, откинувшись на спинку стула:
— Ладно. — И тотчас добавил, видя, что Петя и Серый продолжают смотреть на меня растерянно: — Кусок из этой поэмы вы прочтете вдвоем, — на слове «вдвоем» я сделал ударение, — вы прочтете вдвоем на первомайском вечере. И это все, что я могу вам сказать.
— А вообще? — спросил Серый.
— Вообще? — переспросил я. — Вообще мало знаков препинания.
Мальчишки улыбнулись.
— А какой кусок можно прочесть? — спросил Петя, вытирая ладонью лоб.
— Это мы сейчас уточним, — ответил я и. полистав тетрадку, выбрал середину.
— Понятно, — вдруг помрачнел Серый и встал. — Я так и знал.
— А что такое? — удивился я.
— Это написал Петька. Пусть он сам их и читает, — ответил Серый и направился к двери.
— Стоп! — поймал я его за руку. — А если добавим еще строк сорок?
— Зачем? — потянул руку Серый и отвернулся. — Раз они вам не понравились, значит... — Мальчишка взял в нем верх над рассудительностью, мальчишка обидчивый и строптивый.
Я посильнее сжал руку Серого и привлек его к себе. Мне захотелось посадить его на колени и погладить по голове.
Но Серый, пожалуй, обиделся бы на меня после этого еще сильней.
— Ты будешь читать! — приказал я. — И те сорок строк тоже! Ты — артист, я — режиссер. Мой приказ надо выполнять, иначе...
— Что иначе? — спросил Серый.
— Иначе все развалится, — ответил я. — И всем нам станет очень скучно жить. — Мне должно быть удалось изобразить на лице скуку зеленую, потому что Серый улыбнулся и сказал:
— Артист вы, ей-богу. И как вам это удается?
— С трудом, — ответил я.
9
Вечером в совхозе состоялось открытое партийное собрание. Не первое с тех пор, как я приехал в Васильки, но памятное для меня тем, что я впервые выступил в прениях по докладу. Речь в докладе директора шла об итогах хозяйственной деятельности совхоза за прошедший квартал. Итоги были утешительные: совхоз сдал запланированное количество яиц; директор хвалил доярок и чабанов. Но вот что было плохо: затягивался ремонт дождевальных машин и тракторов, опаздывали с обрезкой лозы, медленно продвигалось строительство склада ядохимикатов. Всюду ощущалась нехватка рабочих рук — город продолжал переманивать на свои предприятия парней и девчат.
Выступали многие, мне особенно понравилась речь старика Селиванова. Он начал с вопроса:
— А в чем дело, товарищи? Что нам мешает? — и сурово посмотрел на президиум. — Что нам мешает? — повторил свой вопрос Селиванов глядя в зал. — Одно. Да я не первый раз говорю об этом. Ослабел дух братства. Мы забыли, что помимо прав и обязанностей у нас есть еще, должен быть, без него не обойтись, дух братства, магнит, который притягивает людей друг к другу, отчего им становится тепло жить. Вот приказ, вот начальственный окрик, вот кулаком по столу Егор Павлович трахнул — и все полетело в разные стороны, как бильярдные шарики, который в лузу, а который об стенку. Плохо!
— Соблюдайте регламент! — крикнул кто-то из зала.
— Вот, — поднял руку Селиванов. — Слыхали? Про собственную беду знать не хотят. Но я кончил. Все, — старик вернулся на свое место.
Тогда попросил слова я. Мне было жаль старика, и я озлился на Егора. Во время выступления Селиванова он улыбался глядя в зал, и качал головой, — дескать, и мне, и вам все это уже давно знакомо, старик чудачит, что с него возьмешь. А старик был прав. Дух братства — это огонек, на который сходятся люди. Его питают человеческое участие, добрая забота друг о друге, спокойное размышление и такое решение дел, когда каждый прилагает к тому свои силы. Тогда огонек разгорается и светит ярко всем. Многим можно пожертвовать ради дела, но огонек этот должен светить всегда.
Если некоторым кажется, что это только красивые слова, сказал я, пусть задумаются над таким фактом: из всех парней и девчат, участников клубной художественной самодеятельности, только пятеро работают в совхозе. Остальные — в городе, в санаториях, в магазинах, на винном заводе. А сколько народу толпится по утрам на остановке городского автобуса? Не развлекаться они ездят в город, не за покупками, а на работу. Город отнимает у совхоза рабочую силу, сказал я, потому что васильковцы заскучали в своем селе, утратили с ним духовное родство. Я сказал еще о том, что руководители хозяйства не пытаются наладить духовный контакт с рабочими, особенно с молодыми. Это, конечно, не значит, закончил я свое выступление, что все ведущие специалисты должны заниматься в кружках художественной самодеятельности, хотя и это не самый плохой способ общения с молодежью. Я посоветовал директору не улыбаться, а подумать об этом всерьез.