— Так у вас же машина есть, — сказал кто-то из мальчишек. — Можете на машине съездить.
— Ишь, грамотный, — ответил Селиванов. — Нет, уж я пешочком. Погодка-то — одно загляденье. И тихо, и небо чистое, и земля сухая, и травка зеленеет. А вон и солнышко пошло. Солнышко пошло, и я пойду. А вы, значит, отдыхайте, — он оглянулся на нас и пошел по улице.
— Во дает! — восхитился Лука. — Агитатор! Интересно, что теперь будут делать шпачки?
— Посмотрим, — ответил я.
Ребята, глядя на удаляющегося Селиванова, продолжали молча стоять на площади.
— Думайте, шпачки, думайте! — засмеялся Лука. — У старика голова одна, а у вас вон сколько!
— Надо и нам идти, — сказала какая-то девочка. — Как стыдно! — и первой отделилась от ребят.
— Айда, — скомандовал тот же мальчишка, что сообщил о поломке автобуса. — Догоним деда!
И ребята гурьбой помчались по улице вслед за Селивановым.
Селиванов к автобусу не вернулся.
— Пошел с учителями беседовать о воспитании подрастающего поколения, — сказал Лука, когда автобус тронулся. — Бедовый старик.
Автобус свернул на шоссе. Темная зелень посевов была расцвечена алыми и желтыми маками, по кюветам и обочинам сновали суслики. Я смотрел в окно и радовался зелени посевов, цветению маков, тому, что взошло солнце, а по небу разбрелись редкие утренние облака. Красота земли нередко навевает грусть — и только по той причине, что не вечно дано нам ее созерцать, что никогда и нигде мы не возникнем вновь, и что так расточительно и безрассудно наш взгляд большую часть жизни скользит по мелочам. Порой мы размышляем над каждым своим шагом, смотрим себе под ноги, но, может быть, правильнее было бы собрать однажды все свои силы и сделать один единственный прыжок за черту обыденности. А не удастся — и шут с ним, жалеть не стоит. Жизнь то и дело окликает нас, не по имени окликает — по свойствам души. Душа рвется на этот зов, а мы ждем, когда услышим свое имя. Тщетная надежда робкого человека. Мы все обучены арифметике и спокойно прибавляем к году жизни еще год, еще и еще. А надо складывать победы и поражения: победа — плюс, поражение — минус, и жить так, чтобы сама смерть была лишь ничтожно малым поражением. Надо. А как?
В райцентре мне предстояло разыскать художника Дома культуры и всеми правдами и неправдами заманить его недельки на две в совхоз. Мне позарез были нужны настоящие декорации — совхозный зритель мирился со сценическими условностями весьма неохотно. Доска со словом «лес», например, вызывала смех, не говоря уже о «кукурузном поле» — были у меня две такие одноактные пьески, действие одной происходило в лесу, а другой — на кукурузной плантации.
Я готовился к встрече с художником несколько дней — внутренне готовился, так как роль просителя противоречила моим нравственным и эстетическим установкам. А то, что мне предстояло исполнять именно эту роль, было неизбежным: кое-кто из васильковцев уже общался с художником районного Дома культуры Николаем Щукиным, когда тот оформлял игровую площадку в совхозном детском саду, и хорошо знал его несговорчивую натуру. Особенность положения Щукина заключалась в том, что он был единственным художником на весь район (официально признанным, разумеется). В довершение ко всему он был известен и как поэт — его стихи печатались в районной газете «Авангард». В основном это были, как говорил один мой знакомый, «датские стихи», то есть стихи, посвященные знаменательным датам. Некоторые из них я прочел специально, готовясь к предстоящему разговору со Щукиным.
Но оказалось, что терзания мои были напрасны. Едва я представился Щукину и изложил цель моего появления, как он похлопал меня по плечу и сказал:
— Ты вовремя приехал. Я в данный момент очень нуждаюсь в деньгах и поэтому готов за деньги поехать куда угодно. Завтра буду у вас. Аванс полагается?
— Полагается.
— Тогда полный порядок.
На радостях я предложил ему поселится во времянке моей хозяйки и пообещал, что буду кормить самыми изысканными блюдами.
— Это лишнее, — сказал Щукин.
«Парень как парень, — сказал я себе о Щукине. — Даже симпатичный парень». Говоря это, я имел в виду не внешность Щукина, хотя и внешность его была вполне приятна: высокий, худощавый, смуглый, с очень белыми ровными зубами и очень черными волнистыми кудрями. Но главное — не ломака.
— Может, отметим это дело в ресторане? — предложил я.
— И это лишнее. Нужно обмывать не начало дела, а конец.
Я ушел от него в хорошем настроении, да и было отчего: доброе начало, как известно, половина дела. К тому же целыми остались деньги. Это были мои наличные деньги, и мне пришла в голову мысль купить на них что-нибудь эдакое бесполезное, но приятное, раз уж так повезло. Я направился в универмаг, еще не зная, что это будет за покупка. Но, едва переступив порог, загорелся страстным желанием купить велосипед — голубой, с никелированными крыльями, с мелодичным звонком на изящно изогнутом руле. Он стоил больше тех денег, которые я намеревался истратить в ресторане, и мне пришлось добавить из других, предназначенных на хлеб, молоко и мясо, то есть на обеспечение моего физического существования. Я сделал это с легкостью.
Чем смазаны новые велосипеды? Солидолом, автолом, тавотом? Во всяком случае, не вазелином. Пока я снимал этот «не вазелин» кусками газеты, около меня собралась толпа мальчишек — благо места было достаточно, так как я занимался этой работой в скверике. Едва я попросил одного из мальчишек помочь мне, как желающих стать помощниками оказалось столько, что мне в течение нескольких минут не удавалось пробиться к собственному велосипеду. Но потом грозным окриком я разогнал их, ухватился за руль велосипеда и выбежал на тротуар. Поехать я не мог: нужно было еще накачать камеры. Я сделал это уже на шоссе, куда выбрался через полчаса. А потом — боюсь, что многим это чувство не знакомо — потом я мчался под высоким голубым небом, часто нажимал на блестящую лапку звонка и чувствовал, что весь я — стремление, полет и этот мелодичный звон, и этот весенний вольный дух...
— Шикарный велик, — восторгался Серый, оглядывая и ощупывая мой велосипед. — Настоящая машина. Парус к нему нужно обязательно белый, верно?
— С золотыми звездами! А на верхушку — алую шелковую ленту!
10
— Здравствуйте, Никита Григорьевич! — крикнул я, увидев соседа-бухгалтера у водопроводной колонки под ивой.
— А, здравствуйте, — ответил он.
— Как поживают ваши голуби?
— Хорошо поживают. Скоро новые малыши появятся, совсем скоро.
Я подошел к изгороди.
— Вот тоже хочу развести голубей. Что посоветуете, Никита Григорьевич?
— Славное дело, — бухгалтер завинтил кран, из которого лилась вода в цинковое корыто, и подошел ко мне. — Славное дело. Лучше голубя птицы нет.
Нас разделяла теперь только металлическая сетка.
— А я смотрю и гадаю, что это за ящик у вас на курятнике, — продолжал бухгалтер, — голубятня — не голубятня, а так, что-то похожее. Шурко говорит, что у вас даже парочка голубей уже есть.
— Есть. Хотите взглянуть?
— Николаевские? Крымские? Или драконы? — спросил Никита Григорьевич.
— Берите выше, — сказал я.
— Египетские?
— Еще выше, Никита Григорьевич.
— А что же выше?
— Маркизет, — сказал я.
— Это какой же «маркизет»? — глаза Никиты Григорьевича забегали от любопытства.
— Да тот самый.
— Не слыхал. Покажите.
— Сейчас покажем, — я подал рукой знак Серому, который уже сидел на крыше курятника. Серый в ту же секунду сунул руку в голубятню, прильнул лицом к окошку и вытащил Маркизета.
Никита Григорьевич еще издали разглядел, что в руках Серого не просто голубь, не крымский, не николаевская бабочка, не дракон, а... Он вцепился пальцами в сетку и весь подался вперед. Серый, улыбаясь, поднес голубя к носу Никиты Григорьевича.