— Взглянуть бы, какие у нее яички. Никогда не видел, — сказал Щукин.
— Нельзя, — ответил Серый. — Отходим.
Затем Серый показал нам желтобрюхого полоза, до смерти напугав Щукина. Мы шли по земляным «кучугурам» — так Серый называл земляные сугробы в лесополосе. Серый шагал впереди — вел нас к сорочьему гнезду. Вдруг он остановился и сказал:
— Вот лежит полоз, греется. Не раздавите его.
— Что это — полоз? — спросил Щукин и поравнялся с Серым.
— А вот, возле вашей ноги, — ответил Серый. — Он не жалится.
Боюсь, что Щукин не расслышал последних слов Серого. Он смешно подпрыгнул на месте, повалился на куст акации, затем вскочил и выбежал на дорогу. Потревоженный полоз исчез в траве.
Серый безудержно смеялся.
— Зря ты так, — сказал я ему. Серый только махнул рукой и вытер выступившие из глаз слезы.
Щукин стоял на дороге. Лицо у него стало пепельным с прозеленью. Он скреб пальцами подбородок и беззвучно шевелил губами.
— Ты извини Серого, — сказал я ему. — Но ведь он предупредил...
— Это еще что! — не чувствуя за собой никакой вины, проговорил Серый. — Прошлым летом к нам в дом заползла гадюка. Я ее насилу вытащил из-под шкафа... А когда потеплеет, появятся тарантулы. Лохматенькие такие, крупные пауки. Кот Васька охотится за ними, как за мышами. В прошлом году мы выкопали в огороде целое гнездо тарантулят. И еще фаланги бывают — черные и коричневые. Одна фаланга укусила меня за палец, так он вот такой стал, как надутая соска. А Петьку Якушева фаланга укусила вот за это место. Петька сел на нее. Так после этого у него была два дня температура, врача из города привозили.
— Остановись, — сказал я Серому. — Что это ты про всякие страхи заладил?
— А у моей мамки за ухом клещ однажды присосался, — как ни в чем не бывало, продолжал Серый. — Она тогда на винограднике работала. Хорошо, что клещ оказался не энцефалитный.
— Серый, хватит! — приказал я. — Ты что это?
Впрочем, я сразу догадался, какую цель преследовал Серый, рассказывая все это: он мстил Щукину за мои ночные кошмары.
Перед нами простиралось зеленое хлебное поле. Метрах в двухстах горбился курган, поросший цветущей желтой сурепкой. Над курганом, гонимые легким ветром, плыли узкой грядой белые облака. Пели жаворонки. И небо было таким голубым и высоким, что нельзя было смотреть на него, не щуря глаз.
— Это — чудо! — сказал Щукин.
Чудо это или не чудо — но степь на самом деле была удивительна неповторимым запахом молодой травы, пестротой цветов — синих, белых, желтых — и безграничным простором высокого голубого купола, щедро расшитого яркими солнечными нитями.
— Вы идите, если вам нужно, — сказал Щукин. — А я здесь порисую.
— Можно мне посмотреть, как вы будете рисовать? — спросил Серый.
— Нет, — отрезал Щукин.
Серый фыркнул и сморщил нос.
— Пойдем, — сказал я ему. И когда зашагали в лесополосе по земляным сугробам, упрекнул: — Ты уже и так испортил человеку настроение. Зачем?
— А ему можно? — насупился Серый. — Пусть знает.
Но тут застрекотала сорока, и Серый, пригнувшись, помчался на ее голос. Когда я добежал до дерева, в листве которого темнело сложенное из сухих веток гнездо, Серый, улыбаясь, протянул мне сорочонка.
— Вот, — сказал он. — Поймал. Покажем Щукину?
Я хотел погладить сорочонка, но тот больно ущипнул меня за палец и зло закричал:
— Чак-чак, чак-чак!
— Понятно? — засмеялся Серый. — Его зовут Чак-чак.
Сорочонок широко разевал клюв, вертел головой, пытаясь вырваться из рук Серого.
— Отпущу, — сказал ему Серый. — Покажу тебя одному герою и отпущу. А ты его тоже долбани, ладно?
Щукин, пряча планшетку в карман, шел навстречу.
— Кто это? — спросил он, увидев сорочонка. — Поймали? — он прикоснулся пальцем к головке присмиревшего сорочонка. — Трепещет весь. Дай подержать. — Он так неловко взял сорочонка, что тот вырвался и, удирая, запрыгал по дороге.
Серый поймал его снова.
Щукин больше не просил подержать сорочонка, но стал умолять, чтобы мы подарили сорочонка ему.
— Он будет у меня жить. Я его воспитаю. Ведь сороки — умные птицы. Их можно приручить. Они все понимают...
— Хлопот с ними много, — сказал Серый. — Он будет мешать вам, и вы его выбросите. А коты слопают. Жалко.
— Не выброшу, — пообещал Щукин. — Подари его мне.
— Нет, — ответил Серый и направился с сорочонком к лесополосе.
— Да-а, — усмехнулся Щукин. — Пацаненок предан тебе до мозга костей. Это очень опасно.
— Почему?
— Сделаешь один неверный шаг, и он возненавидит тебя. Это опасно. Трудно сохранить дружбу с мальчишкой. Но ты, кажется, из этих, из чудаков. Мальчишки обожают чудаков...
Я промолчал.
— А не пора ли нам возвращаться? — сказал Щукин. — Мне сегодня нужно быть дома.
— Да, согласился я. — Еще в бухгалтерию надо зайти. Директор мне вчера обещал, что нажмет на бухгалтера. Возможно, что получим деньги.
Щукин махнул рукой.
Холсты оказались испорченными до такой степени, что о восстановлении их не стоило и помышлять. Во-первых, они были изрядно залиты чернилами и заляпаны краской, а во-вторых, изодраны — не порезаны, а просто изодраны.
— Кто-то здорово повеселился, — сказал после долгого молчания Щукин. — Буйная сила...
— Вызови участкового и расскажи ему все, что знаешь, — приказал я Луке.
— А что я знаю? Ничего я не знаю. Кто-то влез в окно, которое я оставил открытым, и вот... — Лука плюнул со злостью и отошел.
— Что же делать? — задумался я.
— Да, брат, — вздохнул Щукин. — Насколько я понимаю, мне не видать теперь денег, как своих ушей. Так?
— Пожалуй, — ответил я.
— Это самое печальное. А холсты — шут с ними, туда им и дорога. Труд, конечно, но труд халтурный, в чем тебе искренне и признаюсь. Ты был прав. Ведь я умею лучше, гораздо лучше. Веришь?
Я кивнул головой.
— Тебя мне более всего жаль, — продолжал Щукин. — Ведь ты расплачивался со мной из своих денег, верно? И не мне напакостили, а тебе отомстили... За что?
Я пожал плечами.
— И какого дьявола ты тут сидишь? А? Ты ведь толковый парень, а зарылся в эту глушь. Зачем? Рвать тебе надо отсюда когти. Предлог есть. Послушайся моего совета.
— Не ваша забота, маэстро, — ответил я.
— Ну что ж, тогда прощай, крестьянин. — Щукин остановился и протянул мне руку. — Мне пора домой.
Никита Григорьевич встретил меня неопределенным покашливанием. Едва пожав мне руку, снова уткнулся в свои бухгалтерские бумаги, потом выдвинул ящик стола и копался в нем до тех пор, пока я не заговорил.
— Так что же теперь будем делать, Никита Григорьевич? — спросил я.
— А что надо делать? Ничего не надо делать, — ответил он, не глядя на меня. — Завтра праздник — вот и все заботы. А что же еще? Если бы вы раньше оформили документы на художника, мы уплатили бы ему. Но... — он перестал рыться в столе и посмотрел на меня. — Но вам было бы хуже, потому что с вас же и удержали бы, поскольку работа испорчена, а материально ответственное лицо — вы. А теперь — как будто никто ничего и не делал. Директору я так и объяснил. Он согласился. Стало быть, с праздничком вас, Геннадий Геннадиевич. — Никита Григорьевич тихо засмеялся и замотал головой. — Выходит, что кто-то ловко загнал и вашего голубка, а
Когда я был уже за дверью, мне послышалось, будто Никита Григорьевич запел.
Говорят, что больные собаки сбегают со двора, уходят в степь и отыскивают там целебные травы. Я вспомнил об этом поверье, когда сидел на кургане и мрачно созерцал окрестность, жуя горький стебелек полыни. «Что я здесь потерял? — спрашивал я себя. — Какого дьявола я торчу в этих Васильках?» Ответ слагался не из слов, а из картинок, которые одна за другой возникали в моем воображении. То я видел огрызок ссохшегося сыра на столе, а рядом забитую окурками пепельницу, то клубный пол, усеянный подсолнечной шелухой, а то вдруг полотенце, висящее на гвозде возле умывальника, — и полотенце давно не стиранное, и вода в умывальнике ледяная...