— У меня их вот сколько! — показал Алешка Петюнчику пучок стрел. — Прощаю.
— Дай стрельнуть, — попросил Петюнчик.
— Это оружие не для тебя. Я тебе рогатку сделаю.
— А самокат?
— Вот тебе самокат! — Алешка поднес к носу Петюнчика кулак. — Видал?
Петюнчик надул губы, собираясь зареветь.
— Ладно, сделаю тебе самокат, — сжалился Алешка. — Где мамка?
— К тетке Ольге пошла. Сказала, что скоро вернется.
— Ясно. Ты никуда не уходи и не шкодничай тут. Скажешь мамке, что я пошел на море. Понял?
— И я хочу на море, — заныл Петюнчик.
— В другой раз, — пообещал Алешка, — скажешь мамке, что я поплыл на острова, понес письмо Кузьме Петровичу. — И добавил грозно: — Запомнил?
Дальше Алешка сделал вот что: вошел в дом, разделся до плавок, вложил в резиновую купальную шапочку письмо Коли Ивановича, надел ее, намазался вазелином, чтобы не так мерзнуть в воде, взял арбалет и помчался к морю.
Через полтора часа он был на острове.
— Я тебя в бинокль уже давно заприметил, когда ты на втором острове песок руками рыл, — сказал Кузьма Петрович. — Зачем рыл? Прятал что-то или искал?
— Птенчик издох, так я его закопал, — соврал Алешка. Не мог же он признаться Кузьме Петровичу, что зарыл там арбалет. — А где... эти? — спросил Алешка.
— Лена и Степка?
— Да.
— Так бы и спрашивал. Пошли плавник собирать. Скоро придут. А ты зачем пожаловал?
— Да вот, — Алешка снял шапочку. — Письмо вам принес.
— Мог бы жене моей отдать, — проворчал Кузьма Петрович, распечатывая конверт. — Стоило ли из-за письма тащиться...
— Я подумал, может срочное...
— Срочные вести, как тебе известно, обычно сообщают телеграммами... А вообще-то спасибо, конечно.
Кузьма Петрович присел на опрокинутое вверх дном ведро, принялся читать письмо. Оно было короткое — всего в полстраницы.
— Так, так, — проговорил Кузьма Петрович, закончив читать. — Ясно. Шестнадцатого или семнадцатого, значит, приедет. Что ж, встретим. Коля Иванович приедет, — сказал он Алешке. — Ревновать я тебе запретить не могу, хотя, конечно, дурость все это, но чтоб никаких фокусов... Понял? Иначе будешь иметь дело со мной.
— Понял, — ответил Алешка. — Попить у вас найдется?
— Найдется. Там. — Кузьма Петрович кивнул на дверь. — В белой канистре. Кружка на столе.
В домике пахло свежей рыбой и луком. Алешка приподнял край полотенца, которым была накрыта миска, и увидел в ней очищенную кефаль. На дощечке около миски зеленела горка нарезанного луку, лежала пачка лаврового листа. «Живут же!» — с завистью подумал Алешка и выпил кружку воды.
— Гость у нас дорогой! — сказал Кузьма Петрович.
Алешка оглянулся и увидел Лену. Что-то тихонько ахнуло у него в груди.
— Кто, папка? — спросила Лена, успев подумать при этом, что, возможно, приехал Коля Иванович... Но это была нелепая мысль, потому что вряд ли Коля Иванович стал бы добираться сюда вплавь. И об этом она тоже успела подумать до того, как отец ответил:
— Алешка Голованов. Не рада?
Алешка вышел из сторожки и сказал:
— Привет!
— Привет! — ответила Лена.
Степка, не глядя на Алешку, кивнул головой и продолжал укладывать меж двух камней плавник — готовил костер для ухи.
— Зачем пожаловал? — спросила у Алешки Лена.
— Доставил нам письмо от Коли Ивановича, — ответил за Алешку отец. — Коля Иванович пишет, что шестнадцатого или семнадцатого будет у нас.
— Правда? — нараспев проговорила Лена. — А где письмо?
— Вот, — протянул ей отец письмо. — Почитай.
Лена сначала взглянула на адрес, убедилась, что письмо адресовано не ей, вынула из конверта листок и отвернулась, чтобы ни отец, ни Алешка не видели ее лица, когда она станет читать.
«Уважаемый Кузьма Петрович! — писал Коля Иванович. — Диссертацию я, слава богу, закончил. Уже получил отзывы — положительные. Защита состоится через месяц, а может быть еще позднее. Короче говоря, у меня теперь появилось свободное время. Надо мне набраться сил перед защитой. И вот я подумал, что мог бы провести недельки две у вас на островах, позагорать, порыбачить, повалять дурака. С пятнадцатого мне дают отпуск. Так что ждите меня шестнадцатого или семнадцатого. Хотел написать, что, возможно приеду не один, но боюсь, что из этой затеи ничего не выйдет.
Большой привет супруге и Леночке.
Ваш Коля Иванович».
Улыбаясь, Лена вернула письмо отцу, подошла к Алешке и протянула ему руку.
— Спасибо, почтальон, — сказала она.
— Кушай на здоровье, — ответил Алешка. — Ну, я пойду, — вздохнул он, как вздыхают, закончив важное дело. — Мне пора.
— Остался бы на ушицу, — предложил Кузьма Петрович.
— Спасибо, в другой раз.
— Я провожу тебя до стрелки, — сказала Лена.
Степка посмотрел им вслед и чиркнул спичкой. По сухим листьям тростника пополз быстрый желтоватый огонек.
— Ты большой молодец, — сказала Лена, когда у сторожки их уже не могли слышать.
— А Степка боится нос от земли поднять, — усмехнулся Алешка. — Чего он тут? Домой собирается?
— Завтра. Сегодня папка решил к Желтому мысу сплавать.
— Наговорил, наверное, на меня целый короб?
— На тебя? Он, если хочешь знать, ни разу даже не вспомнил о тебе.
— А ты? — спросил Алешка.
— Я? Зачем мне о тебе вспоминать? — улыбнулась Лена.
Алешка разбежался и прыгнул в воду вниз головой. Лена уже стала тревожится за Алешкину жизнь, когда его голова в синей резиновой шапочке вынырнула далеко от берега. Алешка не оглянулся, замахал руками, поплыл.
Лена подошла к воде, поймала головастого птенца, села на песок и заплакала.
Отчего девчонки плачут? Оттого, что у них глаза на мокром месте. И еще оттого, конечно, что им бывает больно, страшно и тоскливо. И еще они плачут от радости. Плачут, потому что не могут смеяться.
— Иди, гуляй, — сказала она наконец птенцу. Птенец отряхнулся, повертел головой и заковылял к воде.
Лена умылась, вытерла лицо подолом платья, посмотрела в ту сторону, куда уплыл Алешка, — он уже пропал из виду — и, сняв башмаки, пошла по кромке прибоя, печатая следы на мокром мелком песке. Несколько птенцов увязались было за ней, но она прогнала их.
Алешка перебрался на второй остров, выкопал из песка арбалет, ополоснул в воде и побрел дальше. «Надо было остаться на уху», — с досадой подумал он и проглотил слюну. Выпустил две стрелы по чайкам — не попал. Да и нельзя есть чайку: ее мясо воняет рыбой. Об утке и мечтать не приходится — утки близко не подпускают. А кулички такая мелкая мишень, что их стрелой не возьмешь. Но поесть все-таки надо, иначе сил не хватит... Пришлось ограбить несколько гнезд. Чаечьи яйца Алешка мог есть сырыми. Он опустил их в воду. Те, что остались на плаву, зашвырнул подальше — не тонут уже насиженные яйца. Утонувшие — три штуки, — взял, сел на берегу и выпил, разбивая их об арбалет.
— Не халва, конечно, — сказал он и поморщился: яйца были невкусные, теплые. Скорлупу зарыл, разгладил песок ладонью. Вспомнил о белой канистре с водой, вздохнул. Во рту вязало. Пожевал травинку, но она оказалась горькой. Алешка выплюнул ее, прополоскал рот морской водой, снова вспомнил о белой канистре...
— А! — вдруг хлопнул он себя ладонью по лбу, схватил арбалет и побежал на другую сторону острова. Там была небольшая бухточка, забитая камкой. Вода в бухточке была почти горячей. Едва Алешка вошел в нее, ощущая под ногами вязкий ил, как по голеням застучали мелкие рачки-дергунчики — креветки. Алешка выхватил из воды охапку камки и выбросил ее на берег. Потом еще и еще. Полупрозрачные усатые креветки — мечта уток и куличиков. Они становятся красными, если их сварить. Ими можно лакомиться сырыми. Именно этим, стоя на коленях и разгребая руками выброшенную на берег камку, Алешка и занялся.