— Плов будет — пальчики оближешь. Вкуснее вкусного, как говорил... Коля Иванович, — крякнул, прикрыл котелок миской, встал. — Ты вот что, — положил он Степке на плечо тяжелую руку, — не брыкайся. Не люблю я этого. Лена брыкается, ты начинаешь брыкаться. Что за жизнь будет?
Кузьма Петрович отправлялся на лодке к Желтому мысу, врезавшемуся в залив на юго-востоке. Высокий глиняный берег мыса едва маячил над горизонтом. Даже глядя на него в бинокль, трудно было отделаться от мысли, что мыс движется, как большой желтый корабль. Он то дрожал в мареве, то разрывался на части, а то вдруг, словно на крутой волне, поднимался и несся над морем, легкий, полупрозрачный. За мысом была мелководная илистая бухта. В тихую погоду вода далеко отступала от крутых берегов, оставляя на отмелях гниющие водоросли, в которых кишмя кишела мелкая морская живность. На отмелях кормились многочисленные стаи куликов, а поодаль, на теплом мелководье, собирались с выводками утки.
— Показалось мне вчера, что стрелял там кто-то. Побуду дотемна и вернусь, — сказал Лене и Степке Кузьма Петрович, садясь на весла. — Живите мирно.
— Есть жить мирно, — ответила Лена и скосила глаза на Степку.
Они столкнули лодку в воду, помахали Кузьме Петровичу руками.
Степка и Лена еще долго стояли на берегу, глядя на удаляющуюся лодку.
— Скорее возвращайся! — крикнула Лена. — Слышишь?
— Не услышит, — сказал Степка.
— Как только стемнеет, разожжем здесь костер. Пойдем собирать плавник. Ты отправляйся туда, — показала рукой Лена, — а я пойду в другую сторону.
Степка собирал все, что могло гореть: щепки, доски, куски затвердевшей смолы, побывавшие где-то в других кострах обгоревшие чурки. Нашел даже два резиновых пляжных шлепанца — один красный, другой синий. Все это выбросил на берег шторм — великий мусорщик.
— А теперь я уйду, — сказала Лена, когда со сбором топлива было покончено. — Не ходи за мной, ладно?
Степке показалось, что она виновато улыбнулась. Из-за этого он не спросил ее ни о чем, ответил:
— Ладно.
— Если хочешь, оставайся здесь или возвращайся к сторожке, только не ищи меня.
Лена ушла. Степка долго сидел у самой воды, потом сказал вслух:
— Пойду за спичками. — И побрел к сторожке.
Дверь была распахнута. Под столом дремал птенец мартына. Степка посадил птенца на стол, подул ему в нос. Птенец раскрыл клюв, помотал головой, словно прогонял дремоту, приоткрыл глаза и тут же снова спрятал их под синеватую пленку-веко. Видно, Степка не возбудил в нем никакого интереса.
Степка искренне огорчился, подумав, что даже глупому птенцу с ним скучно. Вздохнул. Снял мартуненка со стола и вынес из сторожки.
— Ступай, — сказал он, опустив птенца на песок. — Раз такое дело, топай отсюда.
Мартыненок поднялся на ноги, закачался, будто на волне, — никак не мог проснуться, — снова помотал пушистой круглой головой и пошел к берегу.
— Привет Чаймору, — проговорил ему вслед Степка.
Так он маялся от безделья и одиночества и еще от тайного желания узнать, куда ушла Лена. Когда желание тайное, решения тоже принимаются в тайне. И поэтому Степка сказал себе: «Пойду поброжу по острову. Просто так, без всякой цели. Чтобы убить время».
Снова Степка оказался у озера. Озеро излучало пурпурный свет. Опрокинутое отражение тростников — черная лента с черной бахромой, — казалось, повисло над светящейся бездной. Иллюзия бездны была так сильна, что Степка сделал шаг назад, затем наклонился, поднял камень и швырнул в воду. Синяя вспышка, всплеск — и над пурпурной бездной поплыли круги, окантованные все утончающимися темно-зелеными нитями. Нити не выдержали растяжения, порвались, свернулись, поплыли переливчатыми бликами и исчезли.
Степке захотелось, чтобы все это увидела Лена. Она и никто другой, — будто он сам сотворил то, что видел. Сотворил не случайно, а для нее одной. Только и этого ему показалось мало. Он пустил по озеру белых лебедей-кликунов. Они выплывали цепочкой из темных тростников — белоснежные, длинношеие, златоклювые. Первый из них ударил крыльями по воде и окропил себя пурпурным бисером светящихся капель. То же сделал второй, третий... И вот они плывут по черной ленте отраженных берегов, как бы ведут хоровод, а в самом центре озера стоит цапля и держит в длинном клюве зеленую звезду...
— Цап-цап-цап, — тихо позвал Степка...
... Алешка увидел цаплю в протоке между островами. Зайдя в воду и не решаясь идти дальше, она смотрела на остров: там находился ее дом, ее заморное озерцо, окруженное тростниками, ее знакомые — утки, кулички, Чаймор. Уже село солнце, птицы возвращались к гнездовьям. А как же она?
Алешка подошел к цапле осторожно, чтобы не вспугнуть, остановился шагах в трех. Цапля повернула к нему голову, повела здоровым крылом. То, другое, свисало, касаясь воды.
— Я тебя перенесу, — сказал Алешка, — если ты не станешь дрыгаться.
Цапля словно поняла его: сама подошла к нему, потрогала клювом его ногу. Он наклонился, опустил руку в воду и взял цаплю под пушистый теплый живот.
Ни Кузьма Петрович, ни Лена, ни тем более Степка не могли бы сказать Алешке, что переплыть протоку, загребая лишь одной рукой, легкое дело. Уже хотя бы потому нелегкое, что, гребя одной рукой, Алешка все время отклонялся от курса. А перевернуться и посмотреть он не мог, потому что на груди у него сидела цапля. Он придерживал ее левой рукой, а правой греб и работал ногами, словно крутил педали велосипеда. Волны обгоняли его, захлестывали глаза и ноздри. Алешка фыркал, плевался, тяжело дышал и чувствовал, как в груди у него стучало сердце. Время от времени он переставал плыть, отдыхал, поворачивался боком к острову и видел розовую полоску песчаной стрелки. Она приближалась не так быстро, как бы ему хотелось. И как, наверное, хотелось цапле, которая то и дело вытягивала шею, чтобы взглянуть на остров. Алешка решил, что по клюву Кочерги можно ориентироваться как по компасу — он все время был обращен к острову. Так они и плыли — Кочерга была капитаном, а Алешка кораблем, вернее, теплоходом, внутри которого стучал так, что было слышно на верхней палубе, могучий двигатель.
Во время коротких передышек Алешка разговаривал с цаплей.
— Ты меня не долбанешь в глаз? — спросил он ее. — И за нос не вздумай хватать — это не лягушка. — Они были уже на середине протоки, когда Алешка, отдыхая, сказал ей: — Если не улетишь, если не сможешь улететь, я заберу тебя осенью и буду кормить. — Потом он спросил ее: — сколько тебе лет? Если ты старше, я должен говорить тебе вы: «Сколько вам лет, уважаемая Кочерга?».
Выйдя на берег острова, Алешка не сразу отпустил ее. Он донес Кочергу до озера, раздвинул плечами тростники — а комаров там было, комаров! — поставил на ноги и сказал:
— Шлепай, старуха!
И цапля пошлепала. Озеро еще светилось густой малиной заката, а тростники уже были черными.
— Цап-цап-цап! — позвал цаплю знакомый Алешке голос. И Алешка потер ладонь о ладонь, прошептал:
— Сейчас, голубчик, мы тебя сцапаем!
Это был Степка.
Алешка подкрался к нему сзади. Долго сидел, притаившись в тростниках, высматривал, нет ли кого поблизости, прислушивался, прикидывал, как лучше схватить Степку. Убедившись, что Степка один, — стоявшая посреди озера цапля в счет не шла — Алешка подполз к нему на четвереньках неслышно, как ящерица, сел на корточки и толкнул под коленки. Степка упал. Алешка навалился на него, прижал к земле и сказал:
— Попался, наконец! Теперь не уйдешь!
Степка и сам понял, что попался, притих, спросил дрожащим от волнения голосом:
— Чего ты хочешь?
— Пойдешь со мной, Стенчик, — ответил Алешка. — К мамочке пойдешь. Погулял и хватит. Домой пора, родители очень волнуются.