— А вот там, — махнул Саня рукой в сторону картин, стоящих на полу и повернутых к нам тыльной стороной. — Взгляните на первую, если хотите.
Степан Степанович повернул ту, что стояла первой.
— Ну-ну! — удивился он, присев перед картиной на корточки.
На полотне была изображена бегущая по красным макам серо-голубая лошадь, а рядом с ней — держащийся одной рукой за гриву длинноногий голый человек.
— Читал тут одну фантастическую повесть, — сказал Саня, — и вот... Может быть одеть того человека? — слегка прищурив глаза, спросил он и посмотрел на меня.
— Не надо! — как-то уж очень решительно ответил я и снова почувствовал себя мальчишкой, который не умеет скрывать свои чувства.
— Так вам нужны рисунки для стенгазеты? — вдруг спросил Саня.
— Да, конечно, — ответил за меня Степан Степанович. — Найдется у тебя время?
— Сколько угодно, — ответил он. — Приносите газету. Я почти всегда дома.
Вторично я встретился с Саней уже после Нового года, хотя и выпустил три номера «Птицевода». С первым номером газеты к нему вызвался сходить Серый. Во второй раз мы обошлись без Сани — он был в то время на экзаменах. В третьем номере в качестве художника дебютировал Лука Филатов. Мы выпустили этот номер в большой спешке, так как все время у нас отнимала подготовка к новогоднему концерту. Лука нарисовал цветными карандашами большого Деда Мороза. Он же написал все заголовки к заметкам. И тут я уловил одну особенность: мне показалось, что заголовки к заметкам и слова «Соня + Гриша = любовь», которые, словно грибы после дождя, обильно появлялись на клубных стенах, написаны одной и той же рукой. Луке я об этом открытии не сказал, но не без улыбки подумал о том, какое странное чувство движет Лукой, когда он втайне от всех то углем, то мелом, то просто карандашом выводит сакраментальную формулу.
Был вечер. Я миновал клуб, сельсовет, школу.
Даниловы жили в третьем доме от школы. На мой стук вышел отец Сани — Иван Иванович, бригадир полеводов первого отделения. Он узнал меня, протянул руку.
— Не снимайте ботинки, — предупредил он. — Зима, пол холодный. Саня в ванной, моется. Так что, если вы к нему, придется немного подождать.
— Подожду, — сказал я.
— Чайку попьем, телевизор посмотрим, а там и он появится, — говорил, пока я раздевался, Иван Иванович. — Лука у нас, помогает Сане. Так что будет целое общество.
Вошла мать Сани. Поздоровалась, взяла из моих рук пальто и шапку.
Телевизор был включен. Шла передача из Женевы, где проходили в ту зиму международные соревнования по фигурному катанию на коньках.
— Варвара Семеновна, — сказал о своей жене Данилов, — из всех видов спорта признает только фигурное катание. А футбол и хоккей ненавидит, — улыбнулся он. — Собирается писать в Москву, чтобы футбол и хоккей запретили.
— Ей-богу напишу, — ставя на стол чайные чашки, сказала Варвара Семеновна. — Все женщины жалуются: зимой через этот хоккей в доме от мужиков никакой работы не дождешься, а по теплу — через футбол. Так и прилипают к телевизору, чтоб им пусто было, никакой силой не оторвешь.
— Тогда надо и фигурное катание запретить, — ответил Иван Иванович.
— Э нет. Фигурное катание — это ж искусство. А вы как считаете? — обратилась ко мне Варвара Семеновна.
— Так же, как и вы, — ответил я.
И мы принялись, попивая чай, толковать о футболе, о хоккее, о фигурном катании, вообще о спорте, о том, что полезно и что важнее для человека. Этого разговора нам хватило бы, пожалуй, еще надолго. Но тут появился Лука с Саней на руках.
— Мы выкупались, — сказал Лука, скаля в улыбке зубы. — Мы тоже хотим чайку...
Пили чай с баранками, макая их в мед. Мед был цветочный; тягучий, душистый. И не менее ароматным был цейлонский чай.
— Принесли газету? — спросил меня Саня.
— Нет, — ответил я. — Просто так зашел...
Саня внимательно посмотрел на меня:
— Вы ведь чтец?
— Великий чтец, — сказал Лука.
— Сиди смирно, — нахмурился Саня и снова обратился ко мне: — Я не бываю в клубе. Зимой на моей коляске передвигаться неудобно, а на Снежке в клуб не въедешь. Летом как-нибудь... А Лука говорит, что вы отлично читаете.
— Великолепно, — снова заявил Лука.
— Сиди смирно, — поморщился Саня. — Не даешь слова сказать.
— Пардон, — склонил голову Лука. — Но считаю своим долгом. Пардон, — он окунул разломанную пополам баранку в мед, поднес ко рту и замолчал.