По размытому талыми водами склону мы выехали из кратера. Теперь дорога петляла между широкими воронками — заброшенными шахтами, — обогнула еще один кратер, и мы оказались возле кладбища — высокого кургана, обнесенного побеленной каменной стеной. На вершине кургана стоял четырехгранный, сложенный из ракушечника обелиск, к которому от кладбищенских ворот вела посыпанная песком дорожка.
Селиванов снял шляпу и пошел впереди нас.
С минуту мы стояли перед обелиском молча. На цементной плите, вмурованной в грань обелиска, были оттиснуты слова: «Партизанам, погибшим за власть Советов».
Потом заговорил Селиванов:
— Мои товарищи похоронены здесь, Геннадий. Это были хорошие люди. Да я уже рассказывал вам. Рассказывай не рассказывай — мертвых не воскресишь...
Серый и Петя стояли позади нас и о чем-то перешептывались. Я оглянулся и погрозил им пальцем. Селиванов положил руку мне на плечо.
— Лихие были ребята, — вздохнул он. — Смерти не боялись.
История партизанского отряда мне была уже хорошо известна, и не только со слов старика Селиванова. Три вечера я просидел в читальном зале городской библиотеки и прочел все, что было написано об отряде. Я намеревался сочинить хотя бы одноактную пьесу о партизанах для нашей клубной сцены. Впрочем, я мечтал поставить спектакль не на сцене, а в степи, на ближайшем кургане, соорудив там из камня-ракушечника нечто вроде входа в каменоломню. Когда действие пьесы переместится в каменоломню, зрители перейдут, усядутся с противоположной стороны кургана и как бы увидят ее изнутри и в ней горстку заживо погребенных партизан. Над головой звездное небо, вокруг звенящая цикадами темная степь, и только вершина кургана освещена. Золотом отсвечивает камень-ракушечник, разыгрывается заключительное действие героической истории. Раненые, измученные голодом и жаждой партизаны лежат на каменных глыбах, обрушившихся с потолка. Убит в бою их командир. Рядом с ним, скошенная пулеметной очередью, упала его молодая жена. Замурованы душники. Под потолком висит дым от горящей где-то в боковом штреке смолы. Долгая гнетущая тишина — предвестник надвигающейся смерти. Но вот откуда-то издалека доносится едва слышная музыка. Это возвращается гармонист Никанорка Селиванов, последний из тех, кто ушел на поиски выхода. Музыка грустная — Никанорка наигрывает старинную песню о ямщике, который замерз в степи. Ничего не надо объяснять — музыка сама рассказала партизанам о том, что Никанорка не нашел выхода. Да никто, впрочем и не надеялся, что гармонисту повезет. Поиск длится уже целую вечность, напрасный поиск... Никанорка садится, долго смотрит на молчащих товарищей, растягивает свою «хромку» и, прижавшись щекой к планке, как это он делал на вечеринках, пробегает пальцами по костяным пуговицам сверху донизу и обратно, и вот уже звучит залихватски «Сударыня-барыня»... «Умирать, так с музыкой! — выкрикивает Никанорка. — А с музыкой и умирать не хочется! Да что ж это такое, братцы? Ведь без нас над землей и солнце не взойдет!». Ах Никанорка, Никанорка, шальная твоя голова. Живот к позвоночнику присох, губы потрескались, до крови ободраны пальцы, а он наяривает на своей «хромке» и петушится. Не человек Никанорка, а гвоздь. Его в гранит вколачивают, а он, бестия, не гнется, только искры от шляпки летят. «Я нашел десять кирок! — кричит Никанорка. — С таким инструментом можно землю насквозь продолбить. На той стороне вылезем, где люди вверх ногами ходят. А нам все едино — хоть вверх головой, хоть вверх ногами, абы ветерком подышать да водички напиться. Мы и там революцию раздуем!». Играет Никанорка, зажигательные слова бросает. Поднимаются партизаны, ждут, когда Никанорка играть кончит. А он уже и остановиться не может. Боится, что перестанет дышать вместе с гармошкой, потому что ни капли сил в нем, кажись, не осталось. Партизаны уходят вслед за Никаноркой, и через несколько минут уже слышны удары кирок, возбужденные голоса и непрекращающиеся лихие Никаноркины переборы...
— На тот наш грохот и пришел Игнатюк, дед Гаврилки-чабанка, — сказал Селиванов, — и указал нам на выход. Кабы сидели, так и померли бы, — от повернулся и стал спускаться с кургана. Я хотел было взять его под руку, но он улыбнулся, скосил на меня блеснувшие глаза и сказал: — У старого Никанорки есть еще силы! Не надо...
Вход в штольню был заперт покрашенными в зеленый цвет деревянными воротами. На них висел огромный замок. Объяснялось все это очень просто — в штольне хранились овощи: картофель, кадки с солениями, свекла, капуста. Овощехранилище принадлежало городу.
Заведующий хранилищем жил рядом, Сергей и Петя сбегали за ним.