Вечером состоялась генеральная репетиция праздничного концерта. Серый и Петя впервые декламировали со сцены стихи о партизанах.
— Хорошие стихи написали шпачки, — восхитился Лука. — Надо же!
Сразу же после репетиции я отправился домой. Елена Ивановна купила для меня в совхозном мясном ларьке петуха, и я намеревался зажарить его с картошкой в духовке. Серый вызвался помогать. И пока я чистил картошку. он держал петуха над огнем плитки. Веранда наполнилась запахом горелого пуха и едким дымом. Я распахнул дверь и сел у порога с миской на коленях. Опалив петуха, Серый принялся мыть его под краном. По глазам Серого я давно догадался, что он собирается спросить о чем-то, но никак не решится. Я подумал, что он хочет узнать мое мнение о том, как они с Петей прочли стихи, и сказал:
— Когда читаешь, меньше размахивай руками. А то машешь, словно на тебя пчелы напали. И не выкрикивай последние слова строк.
— Ладно, Ген-Геныч.
— Остальное все было хорошо.
— А Щукину стихи понравились? Я видел, как вы к нему шли утром с тетрадкой.
— Он не читал, — соврал я.
— Ясно, — вздохнул Серый.
— А если бы не понравились, тогда что? — спросил я.
— Обязательно не понравятся, — сказал Серый. — Я знаю. А вам понравились.
— Разве я говорил об этом?
— А что? — вскинул глаза Серый. — Иначе зачем разрешили читать со сцены?
— Это другое дело, — ответил я. — Ваши стихи — это подарок, который вы преподнесете своим землякам. Я так это понимаю. Как бы неуклюже один человек не сказал другому, что он его любит, слова его будут поняты. Вы, как тот человек... Понимаешь?
— Постараюсь понять, — ответил Серый. — Это честный разговор?
— Да, честный.
— И хорошо, — Серый положил петуха в миску. — Духовку включить?
— Включи.
— Это хорошо, — продолжил свою мысль Серый. — Мы же с Петькой знаем, что мы не поэты, но мы старались...
— Я все понимаю, Серый.
— Вы все понимаете — это правда, — сказал он. Вы хороший человек...
— Спасибо, — ответил я и бросил в Серого картошкой.
Праздничный концерт состоялся за два дня до Первого мая, после торжественного собрания. Секретарь парткома Чернушин вышел на сцену после концерта и произнес короткую благодарственную речь, адресованную участникам концерта и мне лично. Зал ему шумно аплодировал. После Чернушина на сцену поднялся старик Селиванов и потребовал к себе Серого и Петю. Когда они подошли, он обнял их, поцеловал каждого в макушку и сказал, что они «являются достойными представителями славного поколения юных пионеров». Старик растрогался, и, пока вытирал платком глаза, зал неистово хлопал в ладоши.
Егор радовался как дитя. Закатывал глаза, хохотал громко на весь зал, щелкал пальцами и во время антракта затащил меня в библиотеку.
— Такого в Васильках еще не было, — гудел он. — Все прямо поют от восторга. А про Селиванова, про то, что я улыбался, когда он клеймил нас, — ведь из-за этого ты разозлился на меня, я видел — так это у меня дурацкая привычка улыбаться, когда меня ругают. Старик он мировой. Правильно говорит, я его ценю. Но как все изменить, а? Разве до всего руки доходят? Устаю, Ген-Геныч, потому и кричу. Люди ведь не ангелы... Дух братства — это хорошо! Я за дух братства, но приказы и распоряжения директора тоже надо выполнять, — и он так хлопнул меня по плечу, что я даже присел. — Секретарша сказала, что ты приходил ко мне, но я был занят. Комиссия приехала из райкома... Ты зачем приходил?
— Деньги надо уплатить художнику, — сказал я.
— Ах, да! Декорации — что надо. Настоящее село. Чистые тебе Васильки нарисовал. Завтра же скажу бухгалтеру, чтоб начислил...
Звонок возвестил об окончании антракта.