Еще я мечтал о декорациях, выполненных мастером...
И все же иногда меня одолевали хандра и желание уехать. Я отправлялся тогда в город, к железнодорожным кассам, тщательно изучал расписание поездов и убеждался в том, что могу покинуть Васильки в любой день.
Серый уже успел привязаться ко мне, улавливал колебания моего настроения как барометр. Вечно он терся возле меня с каким-нибудь вопросом, замечанием или просьбой. Временами меня это раздражало, и я откровенно говорил:
— Серый, отстань! Не липни как смола к пятке. Займись чем-нибудь.
Серый исчезал, но вскоре появлялся снова, морщил нос, словно ждал щелчка, поднимал брови и, часто мигая пушистыми ресницами, за которыми улыбались большие карие глаза, говорил что-нибудь в этом роде:
— Ген-Геныч, а что это там такое?
— Где? — спрашивал я?
— А на стенке. За кулисами.
— И что же ты там увидел?
— Написано карандашом: «Гриша плюс Соня равняется любовь».
— И что? — хмурился я.
— Стереть? — спрашивал он.
— Сотри, — махал я рукой.
Серый замолкал, а потом вдруг признавался:
— А я двойку по истории получил.
— Странно, — говорил я. — Почему?
— Так, — снова морщил нос Серый. — Было дело. А бухгалтер опять голубей выбраковывает. Непонятный человек.
— Что же в нем непонятного?
— А вот: голубей вроде любит, а выбраковывает. Но это только слово такое — выбраковывает. А по-простому — головы сворачивает и выбрасывает.
— Зачем же он это делает? — удивился я.
— В том-то и дело — зачем? Одни голуби болеют, у других порода не кажется, некрасивые, значит, по его понятиям. Вот он им и сворачивает головы, чтобы не засоряли стаю. Пацаны их с радостью взяли бы. А то деньги на завтраках экономят, чтоб голубя купить. И вот что непонятно — он воробьев со своим Шурком из рогатки лупит.
— Будто ты никогда не лупил?
— Лупил, сознался Серый. — Так то когда было? Еще до пионеров. А потом у нас постановление вышло: не убивать воробьев. И других птиц тоже.
— Ну, а бухгалтеру ты когда-нибудь говорил про голубей, дескать, Никита Григорьевич, не сворачивайте голубям головы, раздавайте выбракованных пацанам?
— Шурку говорил.
— А он?
— Говорит: не суй носа в чужое просо. Мы, говорит, раздадим вам выбракованных, а они потом снова к нам вернуться.
— А ты?
— Я ничего, дал ему по шее. Он отцу пожаловался, отец к нам приходил, с мамкой беседовал, мамка мне ухо накрутила, я снова дал Шурку по шее...
И дома от Серого не было покоя.
— Принести соленых огурцов? — приставал он. И тут же опасаясь, что я откажусь, добавлял: — У нас целая кадушка. Нам с мамкой их за два года не съесть.
— Ладно, — соглашался я, — неси.
— А окорочка? Мамка сказала, чтоб я отрезал для вас.
— Ну что тут делать, раз мамка сказала. Только самую малость.
Ужинали в моей комнате. Поговорили о яичнице — Серый сказал, что она вполне съедобна, об огурцах я сказал, что сроду не ел таких вкусных. Потом пили чай.
Серый помог убрать со стола посуду.
Я, не раздеваясь, прилег на кровать. Серый долго разглядывал мою шариковую ручку — ничего особенного в ней не было, простая пластмассовая ручка, потом спросил меня:
— А вы стихи не сочиняете, Ген-Геныч?
— Нет, — ответил я. — А что?
— А Петька Якушев, только по секрету, конечно, сочиняет.
— Расскажи мне про Петьку, — попросил я. — Какой он?
— Я как-то вам уже начал рассказывать, но вас куда-то позвали. Помните?
— Помню, — сказал я, хотя ничего такого припомнить не мог. — Что же ты рассказывал?
— Про фотоаппарат, который отец купил Петьке, а он им не пользуется.
— Да, да, припоминаю. Отчего же он им не пользуется? Не умеет?
— Нет, что вы, — улыбнулся Серый. — Фотоаппаратом мы пользоваться умеем — это дело простое. Только есть такая хитрая мысль. Мысль или еще как-то там... Одним словом, опасность.
— Опасность? — удивился я. — Какая такая опасность? Выкладывай, раз начал.
— Наша вожатая нам про это говорила. Вы не знаете нашу вожатую, Ольгу Николаевну?
— Не знаю.
— Очень красивая, — сказал Серый. — Вы бы познакомились с ней...
— Об этом не надо, — потребовал я. — Ты давай сразу же про опасность. А про знакомства поговорим в другой раз.
— Ладно, — вздохнул Серый. — Значит, так, — он громко поскреб себе затылок. — Как бы это сказать, чтоб вам понятно было?
— Ты уж постарайся.
— Так вот, Ольга Николаевна говорит: если все время думать о всяких вещах, то не останется времени, чтобы жить... Вот, например, носитесь вы с фотоаппаратом, все время думаете про него, а жизнь проходит. Или еще так: крутите транзистор, слушаете музыку, а в это время стрелки на часах движутся.