— Ну и что? — сказал я. — Пусть себе движутся.
— А когда жить?
— Так ведь и это жизнь, — возразил я.
— Не-е, — закрутил головой Серый. — Это не жизнь, это пустое время. Ясно?
— А что же, по-твоему, жизнь?
— Когда размышляешь и делаешь что-то полезное, — сказал Серый.
— Но надо же и отдыхать.
— Надо. Когда станешь взрослым и уже много успеешь сделать. А пока ты пацан, нельзя отдыхать. Вот Петька, например, книги читает и пишет стихи. Поэтому ему никакие вещи не нужны.
— Ладно. А ты что делаешь?
— Я ничего пока не делаю, потому что до сих пор не нашел себя.
— Понятно. Все это, конечно, не очень логично, но понятно. И про что же Петька пишет стихи?
— Про все. Про что думает, про то и пишет. Теперь он пишет поэму про партизанский отряд «Стальная каска».
— О, это интересно, — сказал я, — и хорошая получается поэма?
— Хорошая. Как у Пушкина. А Петькин отец считает, что это блажь и что Петька может свихнуться. Правда же, такого не бывает? Петька совсем нормальный, правда?
— Вполне, — серьезно сказал я. — Вполне нормальный.
— Ну вот, — с облегчением вздохнул Серый. — А его отец в этом ничего не смыслит.
— Бог с ним, с Петькиным отцом, — сказал я. Ты мне лучше про Петькину поэму расскажи.
— Мы ходим иногда к деду Селиванову, дед нам рассказывает про партизан, а Петька потом записывает, что запомнит, и перекладывает на стихи. Поэма уже почти готова.
— Как бы мне на нее взглянуть хоть одним глазом? — сказал я.
— Не знаю, — пожал плечами Серый. — Это пока тайна. — И вдруг без всякого перехода предложил: — Ген-Геныч, давайте мы с вами токарный станок построим, чтоб дерево на нем можно было обтачивать. Есть чертежи.
— Хорошо, — согласился я. — Сегодня у нас что? Среда?
Серый кивнул головой.
— С будущего понедельника начнем.
— Со вторника лучше, — сказал Серый. — Понедельник — тяжелый день. — Он посмотрел в окно и нахмурился. — Опять Васька голубя в сарай потащил. Там уже целая куча перьев, можно перину набивать. Видели?
Я не бывал в сарае, поэтому не видел.
— Может мне поговорить с бухгалтером о голубях? — предложил я. — Как ты думаешь?
— Не знаю, — дернул плечами Серый.
Мне хотелось курить, но, обшарив все карманы пальто и пиджака, я не нашел ни одной сигареты. Идти в магазин было уже поздно. Тогда я спросил у Серого, не попросит ли он для меня одну сигарету и Петиного отца.
— Сейчас, — согласился Серый и вышел. Через минуту он вернулся с Петей. Петя сказал, что его отец просит меня «заглянуть к нему на секундочку, если можно».
Якушев с женой ужинали и пригласили меня к столу. Я впервые попал в их дом и поэтому не без любопытства оглядел комнату, хотя все в ней было обычно: отделанный голубым пластиком сервант с горками посуды, диван-кровать, на стене недорогой ковер, в углу этажерка с книгами, на лакированной тумбочке телевизор. Пахло раскалившейся глиной, которой была обмазана печь, и еще хлебным духом, и свежим подсолнечным маслом: на столе стояла миска с крупными ломтями хлеба, салат из соленых огурцов и помидоров, обильно политый подсолнечным маслом. Здесь же в широком блюде красовался запеченный с картошкой кролик, нарезанная колбаса была уложена на тарелочке пирамидкой, а рядом стояла такая же тарелочка с сыром. И было вино в стеклянном графине, выставленное, думаю, по случаю моего прихода.
С Якушевым я и прежде встречался, здоровался, когда он появлялся в своем дворе, отделенном от нашего невысоким деревянным забором. Да и жену его тоже часто видел и тоже раскланивался с ней. Впрочем, я здоровался со всеми встречными — так принято, кажется, в любой деревне.
Петя и Серый пришли со мной, но за стол их не пригласили, и они удалились в другую комнату. Вскоре оттуда послышалось бренчание гитары. Затем что-то грохнуло на пол. Жена Якушева крикнула:
— Эй вы, антихристы! Чего там?..
— Пусть, — махнул рукой Якушев. — Что я вам хотел сказать... — повернулся он ко мне.
— Ты сначала угости человека, — перебила его жена. — Налей...
— Ах да, — засуетился он. — Своего, так сказать, приготовления... Не побрезгуйте. Из слив. По-нашему, сливянка.
— По-нашему, тоже сливянка, — улыбнулся я.
— Ну да, конечно, — немного смутился он.
Он налил в стаканы вина, посмотрел свой стакан на свет. Его обветренное лицо стало на секунду серьезным, даже мрачным. Потом он улыбнулся, показав зубы и десны, кашлянул и сказал: