Зинка спит и не слышит ничего. Она и не знает, что Женька вместе с Чирком уже на озере. Если б знала, заревела бы, и слез хватило на целый день.
Но вот она просыпается, потягивается и зовет капризно:
— Женька-аа… Женька-аа…
А в доме никого и нет, только картошка булькает на плите. Сбежал Женька. Дверь на крюк — и сбежал. Зинке хочется зареветь, да ведь Женьки нет, все равно никто не услышит. А в постели горячо и сонно. Она достает с окна куклу, кладет ее голову на руку и опять засыпает.
— Эй, засоня… Ишь, даже рот открыла. Вставай. Как дачница, все бы спать. Кур ступай покорми. — Женька сдергивает одеяло.
Обидно Зинке. Она свешивает с кровати ноги, прижимает к груди куклу и принимается плакать, жалостливо пуская слюни.
«Не встану никуда. Буду сидеть вот так и реветь, пока силов вовсе не останется и в глазах кругов цветных много не станет. И Женька уговаривать начнет…» — думает Зинка, и от этого голос ее громче и слез больше — по щекам текут и текут.
А Женька будто оглох. Выкладывает в тарелку картошку, на стол ставит, и с трусов у него вода капает на пол. Макает Женька картошку в соль, хрустит луком, вкусно хрустит, так, что Зинке и плакать больше не хочется. Она, словно нехотя, подбирается к стулу, залезает на него боком, всхлипывает тоненько.
— Ты куда? Помойся и кур покорми. Глаз-то не видать совсем. Одна вода… Ступай.
Зинка садится на пол, трясет коленками, захлебывается плачем.
— Скажу. Скажу ма-аа-ме…
— Скажи.
— Попорет тебя всего…
Высовывает острый язычок и сопит старательно, назло Женьке. Знает Зинка, что он терпеть не может, когда она сопит. А слезы ему нипочем.
— Ишь, как труба… А ну брось. Вот заставлю землю есть.
— Не заставишь. Попорет тебя мамка.
И Зинка отправляется умываться, шлепает ладонями по лицу, смывая слезы; потом кормит кур из корытца, прыгают они вокруг нее, клюют попусту землю, как слепые, а Зинка смеется и сыпет горстями пшено.
А когда ленивей и безразличней станут куры, вытирает ладони о траву и идет к столу, и тоже, как Женька, макает картошку в соль и хрустит луком, морщится от крепкого духу, глотает испуганно воздух, и глаза ее наливаются слезами.
А в дверях уже Чирок покачивается, улыбаясь беззубым ртом.
— Пойдем рыбачить. Вода нынче тихая. Пойдем, Женьк. Во здорово-то будет. Подлещиков натаскаем.
Женька глядит на Зинку. Куда с ней подеваешься. Ни дать ни взять — камень на руках. А на Кривом озере трава высокая по берегу, и глыбко, и коряжисто в озере, и тишь такая: плюнь — и вздрогнет вода, разбежится кругами. А поплавок ложится прямо, торчком и стоит, как палец, потом вдруг качнет самым кончиком и канет вниз — тяжелая рыба, понятное дело, из воды идет туго, хлеща хвостом и извиваясь. Такую и дачникам продать можно, и Зинке сластей купить, чтоб не ревела и чинненько по пятам ходила. Но до Кривого, считай, два часа ходу по самому солнцу, а матери Зинка столько нагородит, что и голодом заморил, и оплеух надавал, и таскал невесть по каким болотам — «аж ноги в крови».
— Чего сидишь? — спрашивает он Зинку. — Вкусная картошка?
— Вкусная.
— Пойдешь с нами?
— Куда?
— Ох, и расскажу я тебе тогда. Вот, чтоб меня крысы съели, расскажу. Вовек тебе не слыхать такого. Про Змея Горыныча…
— Слыхала уж.
— От кого?
— Сам ты и рассказывал.
Женька хмурится, звякает тарелкой.
— Это не про то вовсе… Пойдешь?
Зинка молчит, кулачки сжала, положила их аккуратно на стол и молчит. «Пускай поуговаривает. В лугах цветов много. Можно целый подол набрать. И щавелю много, кислого-кислого. В подол собирать буду, а потом весь и съем. А мамке все равно расскажу про Женьку. Все как есть, по самому порядку».
Но Женька и не думает уговаривать Зинку, выходит с Чирком во двор, и там шепчутся они, перемигиваются. Зинке очень любопытно, о чем это они — руки у них так и ныряют в карманы, выискивают что-то — может конфетку? Да нет, на пальцах у Женьки леска тонкая, слюнявит он ее во рту, на зуб пробует — крепка!
Опять шевелят губами, ругаются видать. Чирок напыжился весь и губы вытянул. «Рыжий, — ругает его Зинка, — как подсолнух. И уши круглые, как колеса».
А вдруг не возьмут ее никуда, закинут крюком дверь снаружи, и сиди здесь, хоть ревом изойди — кому какое дело до Зинки. Вот если б мать была дома, тогда б и Зинке хорошо стало, и не тревожно совсем. Каши бы они наварили и книжки читали про зверей всяких. И пусть страшно было бы от сказок — мать рядом.
— Жень, а Жень… — заикается даже Зинка. — Я пойду с вами. Картошки только возьми и хлеба.
— Оставайся. Все равно реветь будешь.